Майна многое рассказала ему об Альбионе, а со временем Терман узнал ещё больше.
В стране, которую они называли Альбионом, не было дней и ночей. Было просто время для сна и время для работы. Солнце не отклонялось больше, чем на тридцать градусов от центра небосвода, равномерно нагревая землю, но не иссушая её. Аборигены подчинялись своим биологическим часам, которые указывали им, когда наступает время сна. При этом их не беспокоила вечная голубизна неба. Терману же приходилось плотно закрывать занавеску на маленьком окошке в доме Ланца и Гред, если он хотел спать. Занавеска была короткой, но он использовал тяжёлую доску, которую дала ему Майна. Положив её на подоконник, он прижимал края занавески. Это позволяло загородиться от света, но когда на улице был сильный ветер, доска сдвигалась и солнце пробивалось в комнату из-под колышущейся материи и светило в глаза до тех пор, пока он не просыпался. Он научился, до конца не просыпаясь, подниматься с постели, поправлять доску и снова ложиться под тёплые одеяла. Хуже всего было засыпать.
Когда он не спал, к нему постоянно стояли очереди из людей, желающих получить имена. Фермеры, скотоводы, рыболовы. Все, кроме самых маленьких детей, постоянна работали на полях, засеивая, пропалывая и собирая урожай. Как он выяснил, это был нескончаемый труд: временами, когда Майна сажала его у окна, он видел, как на одном поле проводится сев, а на соседнем идёт уборка урожая. Для пожилых была предусмотрена более лёгкая работа: мытьё посуды и уборка в домах — как он вскоре выяснил, качество её часто оставляло желать лучшего.
Его ужасала не только продолжительность их работы, но и её организация. Маленькие дети работали на полях в течение периодов времени, по его оценке, равных целому дню или даже больше, не прерываясь, чтобы поесть, попить и прочее. Даже естественные надобности они отправляли не отходя от места работы. Взрослые же иногда работали по два периода бодрствования напролёт, игнорируя период сна, и никто при этом не жаловался. Терман полагал, что так же, как и песня, которую пели Майна и Ланц, в них была заложена работа на полях, являвшаяся единственным смыслом их жизни.
Сам он был предметом их постоянного удивления, так как почти всё время лежал в кровати, не чувствуя необходимости бежать на поле.
Это не портило его отношений с аборигенами. Он даже чувствовал неловкость за то уважение, которое они оказывали ему за его способность давать им имена.
Майна сидела в его комнате и играла на самодельной флейте одну из своих мелодий. Временами она останавливалась, чтобы подровнять ему грубыми железными ножницами бороду. Он сказал пришедшим к нему сегодня людям, что устал и хочет немного времени посвятить себе. Майна собиралась идти работать, но он не позволил ей, заявив, что с этого дня её обязанностью является уход за тем, кто даёт имена, а не работа на полях. Её серые глаза улыбнулись ему, но выражение лица не изменилось. Ему пришлось объяснить, что он хочет побыть с ней рядом и поговорить, а не спать с ней. Весь этот эпизод вызвал у него смущение: её готовность отдаться ему только за то, что он обладал даром давать людям имена, с одной стороны; и его желание обладать ею только потому, что она была доступна, с другой, — заставляли его чувствовать себя неловко. Если бы она была одной из портовых шлюх, то он бы дрался за право переспать с ней. Однако здесь всё было по-другому.
Её музыка ласкала его слух и как бы прикасалась к его телу. Ножницы причиняли заметную боль подбородку и щекам, но он старался не жаловаться на это.
Но вот она положила ножницы и флейту на подоконник. Он догадался, что она собирается мыть его, и в душе смешались страх и приятное предвкушение. Она сняла одеяла с его кровати. Во всём этом не было ничего сексуального, но в мягкости и нежности движений чувствовалось её особое отношение к нему.
Майна довольно часто настаивала на таком купании. Воду для этого она приносила в большом глиняном кувшине. Вода была горячей, но к моменту купания уже успевала остыть.
— Почему вы столько работаете? — спросил он. — Зачем вам нужно столько еды? Жители деревни просто не смогут её съесть!
Майна повернула его на живот и мягкой тряпочкой вымыла спину и ягодицы. Затем она отошла, села на свой стул и снова заиграла на флейте, глядя, как вода высыхает у него на спине. Он лежал, уткнувшись лицом в подушки, и думал о том, сколько эти унижения могут продолжаться.
— Мы работаем потому, что мы должны это делать, — сказала она. В её глазах и голосе появился холодок. — По-твоему, не так?
— Но для чего нужна вся эта пища?
— Побудешь с нами немного, узнаешь.
— О-о! Ради всего святого, женщина, глупость привлекательна лишь в подростковом возрасте. И я и ты вышли из этого возраста — почему бы тебе просто не сказать правду?
Терман с трудом сел, облокотившись о дубовое изголовье кровати. Он никоим образом не желал причинять ей боль этим вопросом, но, вместе с тем, ему не терпелось узнать, почему жители деревни вели себя как… рабы? Да, именно так. Они были рабами, не подозревая об этом.
— Рабы! — сказал он вслух.
— Я не знаю этого слова, — мрачно заметила она после долгой паузы.
Терман с трудом выбрался из кровати. Он подполз к занавешенному окну и отодвинул тонкую грубую материю в сторону. Упавшая доска больно ударила его по спине. Он приподнялся и взглянул на поля, где женщины и дети кропотливо выполняли свою работу. Какая-то женщина взваливала себе на плечи тяжёлый мешок с зерном; ближе к их дому улыбающийся мальчик тащил огромный тюк соломы. Он споткнулся, упал, оцарапав себе колени, но быстро поднялся и пошёл дальше — улыбка так и не исчезла с его лица.
Солнце висело в зените, как будто кто-то прибил его там гвоздями.
— Ты скоро поправишься, — тихо сказала Майна, — и сможешь тоже работать на полях. А потом сможешь стать даже рыбаком…
— Ты этого хочешь?
Он стоял возле окна и чувствовал, как у него подгибаются колени. Майна поможет ему вернуться в постель.
Он пришёл сюда из мира, который не существовал для этой страны. Она помогла ему освоиться здесь. Ему хотелось быть с ней рядом, спать с ней — не потому, что он любил её или думал, что любит, а потому, что ему была необходима её близость, как будто близость тел могла указать путь к близости духовной. В то же время он не мог спать с ней из-за того, что знал: это была бы всего лишь плата за его
Майна снова заиграла на своей флейте, а он продолжал стоять, уцепившись за подоконник, чувствуя, как силы покидают его. Мальчик, который недавно нёс сено, подошёл к двери их дома и постучался. Заскрипел стул — Майна пошла открывать дверь. «Ещё один, — подумал Терман. — Ещё один из тех, кто хочет получить имя. Почему они не дают мне покоя?»
Он, конечно же, дал мальчику имя.
* * *
Прошло достаточно много времени, и Терман стал чувствовать себя лучше настолько, что сам мог справляться со своими естественными надобностями и даже ходить на кухню, чтобы вымыть свой горшок.
Майна отодвинула занавеску, и жёлтый солнечный свет заскользил по голым доскам пола, зацепив красный самодельный коврик возле его кровати.
— Майна, — сказал он, прищурив глаза от яркого света. — Почему вы делаете всё это?
— Потому, что так положено, — ответила она. Сегодня она вязала какую-то одежду, пользуясь грубыми деревянными спицами. — Так всегда было, наверно, даже до того, как в первый раз пришли эллоны, если такое время вообще существовало.
— Ты и раньше всё это говорила, — сердито сказал он, поднимаясь с кровати. Солнечный свет из окна играл на её лице: на бровях появились маленькие радужные искорки. Она сосредоточенно вязала. Её высокий и массивный лоб казался ему совершенным.
— Бессмыслица какая-то, — продолжал он.
— В этом есть смысл, — возразила Майна так тихо, что он с трудом расслышал. Её спицы заработали вдруг с неожиданной скоростью.
— До того, как ты появился, — сказала она уже громче, — мы не знали, когда к нам придут эллоны. Они просто приходили, и всё.
