лица отрешенное, словно он слушает приятную музыку.
Голос Мег Вальдхайм:
— Хорошо, Дэл. А теперь давай поговорим с Хеллионом.
Выражение лица субъекта не изменилось. Он смотрит прямо перед собой, как будто размышляет о только что сделанном предложении.
После чего резко подается вперед и бросается с кушетки на пол. Мгновение — и он уже на четвереньках, грудь ходит ходуном, как будто ему не хватает воздуха.
В кадре появляется профиль Мег Вальдхайм. Она наклоняется вперед и говорит:
— Скажи нам свое имя.
Пациент удивленно смотрит на нее. Глаза его широко раскрыты, в них читается животный страх. Он никого не узнает.
— Скажи нам свое имя, — повторяет Мег.
Пациент истошно кричит. Голос резкий, без модуляций. Субъект отползает на несколько футов прочь. Теперь в кадре только его нога. Он встает и вновь появляется в кадре — бежит, спотыкаясь, к одному из выступов в стене. Затем неожиданно исчезает.
Теперь в кадре лишь размытое пятно — Фред Вальдхайм. Правда, спустя секунду он виден четко — сидит на другом конце дивана, передвигается ближе к тому месту, где на полу, по идее, должен находиться пациент. Он что-то говорит, но так тихо, что слов не разобрать. Фред поднимает руку и говорит, на сей раз громче:
— Не бойся, мы тебя не обидим.
Пациент кричит, кричит истошно, повторяя одно и то же слово:
— Мааахм, мааахм, мааахм!
Голос Мег Вальдхайм за кадром:
— Как тебя зовут?
Эта часть видео раздражает меня. К этому моменту они сами должны были понять его имя — ибо что может быть очевиднее?
— Дэл, — сообщил я экрану, — его имя Дэл.
На протяжении последних нескольких дней, стоило мне устать — будь то от просмотра видеоклипа на экране ноутбука, или от бесцельного разглядывания пятна на стене, или просто пытаясь уснуть, — как я начинал по несколько часов сочинять содержимое страниц моей воображаемой записной книжки под названием «Что мне следует забыть». Наряду с такими страницами, как «Лью читает Дэлу „Флэша“», и «Мать читает Дэлу „Майка Муллигана и его паровой экскаватор“», в ней имелся пестрый коллаж, озаглавленный «Мой первый опыт экзорцизма».
Сначала руки: они ощупывали мне голову, плечи, ноги, пытались гладить меня и вместе с тем цепко держали на месте, чтобы я не дергался, не пытался вырваться из железной хватки. Лица вокруг постели, все мужские, среди них и лицо отца. Он зовет меня по имени. А еще мне слышен голос священника, то громче, то тише, то громче, то тише. В этот момент мой рот открывается. Грудь полна воздуха, я готов к тому, чтобы истошно завопить или расхохотаться.
Вот и все. Какой-то фрагмент, остаток, пыльная фигурка давно потерянных шахмат. Отнюдь не то, что я должен был в себе подавлять. Просто так получилось, что в последнее время я о нем как-то не вспоминал.
Потому что про экзорцизм я вспомнил отнюдь не впервые. Будучи ребенком я время от времени натыкался в своем сознании на обитающие там образы — лишенные тела руки, парящие лица, — а затем, не в состоянии понять, что это такое, отправлял их назад, в мой виртуальный ящик с игрушками. Я даже не знаю теперь, что именно вспоминал — подлинное событие или воспоминание о воспоминании, искаженную и приукрашенную версию, выросшую на детских страхах ребенка, воспитанного в религиозной семье. Картинка была омерзительно-яркая и наводила на мысль, что позаимствована у протестантов-фундаменталистов — из комиксов, которые Лью привозил из летней библейской школы. Нетрудно было убедить себя, что эти образы — плод моего воображения. Лучше всего оставить их в пыльном ящике на задворках сознания, где их никто не будет искать.
До сих пор. Сейчас у меня не было иного выбора, кроме расставания с амнезией.
Ну как, теперь все ясно?
Да, и мне тоже. Еще как ясно. Яснее не бывает.
Первое, что я у нее спросил:
— Как там Лью?
Мне действительно хотелось знать это, чтобы избежать лишних расспросов о моей персоне. Подобную тактику я применял, и притом весьма эффективно, во время пребывания в психушке, когда мать звонила мне по межгороду.
— Ему уже лучше, — ответила мать и поведала о его анализах крови, ACE-ингибиторах, о настоящих кардиологах, к которым он обратился сразу же по возвращении в Чикаго. Но как только она исчерпала запас заголовков на тему «Лью идет на поправку», как тотчас перевела стрелки на меня: — Ну а ты как? Чем ты занимаешься с этой женщиной?
В данный момент «эта женщина» находилась от меня в считанных футах, держа под мышкой стопку папок и толстенные книги размером с фотоальбом. Она была занята тем, что перетаскивала их в столовую, где доктор Вальдхайм сортировала печатную продукцию по стопкам на длинном столе, а другой доктор Вальдхайм сидел за столом, уставившись в экран ноутбука — поновее и потоньше того, который только что разбила О'Коннел. Рядом с ним стояла пустая инвалидная коляска. О'Коннел опустила свою ношу на стол и посмотрела на меня. Я вышел из арки, чтобы она меня не видела, и прислонился к дверце холодильника.
У меня ушла не одна минута на то, чтобы объяснить матери: меня никто ни к чему не принуждал, и я здесь по собственному желанию, пытаюсь излечиться с помощью новых терапевтов, знакомых О'Коннел, и не нужно обо мне беспокоиться. Впрочем, было ясно, что мать не поверила. А даже если и поверила, то не поняла. Как я мог тайком сбежать из больницы, когда мне все еще было больно? Как я мог бросить Лью одного?
— И когда его выпишут? — спросил я.
Эх, отвлечь бы ее как-нибудь, пусть на пару секунд.
— Говорят, что завтра. Мы выедем домой во второй половине дня. Если вернешься, мы можем тебя подождать. У нас будет две машины.
— Мам, я не против, но сейчас не могу, честное слово.
— Дэл, боюсь, ты только навлечешь на себя новые неприятности. — Голос матери дрогнул, и я понял, что вот уже много лет — наверно, начиная с того случая в бассейне, когда я был школьником, — я не слышал в нем таких по-настоящему печальных ноток. — Полиция хочет побеседовать с тобой о докторе, который умер в центре города. И о тех людях, с которыми ты встречался — этот Бертрам уже замучил Лью своими визитами, и та старая женщина из мотеля. Они явно что-то не договаривают, Дэл. Между прочим, не я одна так думаю. Амра того же мнения. А эта женщина, с которой ты уехал, она что, священник?
Я было открыл рот, чтобы объяснить ей, но мать меня перебила:
— Дэл, прошу тебя, будь осторожнее. Эти люди скажут тебе, что у них есть все ответы. Они наобещают тебе все что угодно. Но помочь они тебе не смогут. Возвращайся домой, поговори с кем-нибудь, кто смотрит на такие вещи объективно, с кем-то таким, кому можно доверять. Я позвоню доктору Аарон. Я уверена, что она сумеет…
— Извини, мама, но я не могу.
Она продолжала говорить. Мне оставалось лишь одно: повторять, что мне очень жаль, но домой я вернуться не могу, но ей не нужно обо мне беспокоиться. Разве я мог ей сказать, что она разговаривает с мошенником?
— Береги Лью, — попросил я. — Я позвоню при первой же возможности.
