друга.
— Без малого восемь, я бы сказала, — отозвалась Агата. — А теперь садитесь-ка, — продолжала она, усаживая Майкла обратно в кресло. — Я напекла вам лепешек — если только этот ненасытный докторишка не уплел их все.
— Но я проспал заутреню! — ужаснулся Майкл. — И не прочитал ночные и утренние похвалы.
— Должно быть, твой желудок еще не проснулся, — заметил Бартоломью, — если ты вспомнил о молитвах раньше, чем о завтраке.
— Я всегда читаю молитвы до завтрака, — отрезал Майкл, но потом смягчился. — Прости, Мэтт. Я не могу ковыряться в нарывах и лечить лихорадку, как ты. Мой вклад в борьбу с чудовищным мором — читать молитвы, что бы ни случилось. Надеюсь, это поможет что-то изменить. — Вид у него стал удрученный. — С тех пор как все это началось, я впервые так осрамился.
— Я вчера как раз думал, что от священников сейчас куда больше толку, чем от врачей, — сказал Бартоломью, тронутый признанием Майкла. — Не относись к себе слишком сурово, брат. Или, как ты сам сказал мне вчера вечером, от тебя не будет никакого толку ни тебе, ни твоим пациентам. — Он так похоже изобразил высокопарный тон Майкла, что Агата залилась хохотом.
Майкл тоже рассмеялся, больше над реакцией Агаты, чем над жалкой попыткой Бартоломью пошутить.
— Боже, Мэттью, — сказал он. — Я уж думал, мы никогда больше не засмеемся. Дайте мне лепешек, мистрис Агата. Со вчерашнего вечера у меня во рту ни крошки не было, кроме червивых яблок.
Агата вытащила лепешки из печи и плюхнулась на скамеечку рядом с Бартоломью.
— Стоит мне только взять три дня выходных, чтобы позаботиться о родне, как в колледже все идет наперекосяк, — проворчала она. — В кухне грязища, в комнатах крысы, еда вся вышла.
Майкл закашлялся с полным ртом свежих теплых лепешек.
— Слуги почти все разбежались, — сказал он. — А этот кусок сала в комнате мастера и пальцем не пошевелит, чтобы исполнить свои обязанности, так что в колледже царит хаос.
— Больше не царит, — величественно провозгласила Агата. — Я вернулась. И не обольщайтесь, молодые люди, меня никакой мор не возьмет! Я три дня ходила из дома в дом, глядела, как умирают мои родные, и ничего мне не сделалось. Кое-кто из нас не поддается!
Бартоломью с Майклом воззрились на нее с изумлением.
— Возможно, вы и правы. Мы с Грегори Колетом думали, не обладают ли некоторые люди естественной устойчивостью к чуме.
— Это не устойчивость, мастер Бартоломью, — гордо возразила прачка. — Я одна из тех, кто избран Богом. — Она важно поправила свои пышные юбки. — Он поражает тех, кто гневит его, и щадит тех, кого любит.
— Этого не может быть, мистрис, — сказал Бартоломью. — За что Богу поражать детей? А монахи, которые рискуют жизнью, чтобы поддержать людей?
— Монахи! — фыркнула Агата. — Видала я, какую жизнь они ведут: богатство, жирная еда, женщины и дорогая одежда! Да Господь их первых в ад отправит!
— Спасибо на добром слове, мистрис, — со скорбным видом сказал Майкл. — И долго еще, по-вашему, мне ждать, пока Господь не отправит меня в ад?
Прачка невинно усмехнулась.
— А я и не утверждала, что он вас заберет. Но по какой еще причине одни умирают, а другие остаются в живых? Врачи не ведают. Грегори Колет сказал, что, может быть, я и права, и священники считают, что одним уготовано жить, а другим — умереть.
— Возможно, некоторые люди обладают такой пропорцией жизненных соков, которая позволяет им сопротивляться чуме, — задумчиво произнес Бартоломью и взял еще одну лепешку.
— А ты сравнивал жизненные соки тех, кто выжил, и тех, кто умер? — спросил Майкл.
Бартоломью кивнул, раздосадованный.
— Но пока что не нашел никакой закономерности. Майкл похлопал его по плечу.
— Ну, быть может, эта пропорция слишком хитрая, чтобы ее можно было с легкостью разглядеть, — сказал он. — Но я не хочу знать, верна ли твоя теория, ибо это означает, что я обречен жить или умереть, как продиктует мое тело, и что бы я ни делал — как бы ни молился и ни пытался вести праведную жизнь, — это ничего не изменит. И это лишило бы меня надежды и Бога.
Бартоломью вскинул руки.
— Я не об этом, — сказал он. — Я хочу знать, как излечить эту гнусную болезнь, а не как предсказать, умрет человек или останется жить.
Майкл поднялся и затолкал остатки лепешек в котомку, на потом.
— С вами, конечно, хорошо, но если я буду рассиживаться здесь и обсуждать причины смерти с двумя людьми, которые знают о них не больше моего, пользы это никому не принесет. Мне нужно прочитать молитвы и навестить людей.
Майкл вышел из кухни, и до Бартоломью донесся его мощный баритон: направляясь к домику привратника, он затянул псалом. В окне мелькнуло белое лицо Уилсона — тот обозревал вотчину, которой не осмеливался управлять.
— Можете посидеть здесь, если вам не мешает грохот, — сказала Агата.
Бартоломью воспринял это предложение как редкостную похвалу: бездельников на кухне Агата не терпела. Она уже начала воссоздавать порядок из хаоса; поварята из подсобной комнаты мыли полы, а Кинрик с Александром собирали белье с постелей умерших, чтобы отнести его в стирку.
— Спасибо, мистрис, но мне нужно повидаться с Грегори Колетом, договориться, чтобы вырыли новую яму.
Он оставил Агату заниматься делами и отправился к колодцу за водой. Вернувшись в каморку, где хранились его снадобья, он быстро вымылся ледяной водой и переоделся. Чистая одежда еще не просохла до конца, но это не важно, опять будет дождь, подумал он. Выходя из комнаты, он заметил отца Уильяма и окликнул его. Вид у францисканца был усталый, глаза покраснели.
— У Натаниэла Фламандца чума, — сказал он. — Меня позвали причастить его.
— А почему бы не поставить пиявок? — спросил Бартоломью; усталость притупила все его чувства.
Уильям покосился на него.
— Доктор Колет ставил ему пиявок, но зараза слишком глубоко засела в теле. — Он протянул к Бартоломью мясистую руку. — Что с Элфритом? Вы проследите, чтобы его бросили в чумную яму?
Бартоломью взглянул на бледно-голубое небо. Уильям все знает? Стоит ли рассказать ему? А вдруг Уильям и Уилсон заодно и вдвоем отравили Элфрита? Бартоломью взглянул на лицо монаха, серое от усталости, и вспомнил, что два францисканца были близкими друзьями.
— Может, лучше похоронить его на церковном дворе? — спросил он, чтобы выиграть время на размышления.
Уильям поразился.
