ноги. Он силился сосредоточиться, но мысли путались. А потом внезапно настало утро.
Было пасмурно и сыро. Бартоломью пошел к мессе, но оказался единственным присутствующим в церкви, не считая самого отца Уильяма. Францисканец тараторил латинские слова с такой скоростью, что Бартоломью едва разбирал их. Он задался вопросом, может ли Уильям быть искренним при таком-то темпе, или он полагает, что Господу угодны короткие молитвы, дабы Он успевал заняться другими делами. Бартоломью спросил бы самого монаха, но ему не хотелось втягиваться в продолжительный спор.
Помня о данном Уилсону слове, Бартоломью подошел взглянуть на место, которое тот выбрал для своего пышного надгробия. Он уже попросил одного из каменщиков из замка заказать плиту черного мрамора, хотя и не представлял себе, когда сможет нанять кого-то, чтобы высечь из него надгробие. Мастер каменщиков умер от чумы, а оставшиеся в живых камнетесы были загружены ремонтными работами, необходимыми для содержания замка. Глядя на нишу для могилы мастера, он подумал: как несправедливо, что хорошие люди вроде Августа и Николаса должны лежать в общей яме, а память об Уилсоне увековечит роскошное надгробие.
Бартоломью вышел из церкви на улицу. Он натянул капюшон, чтобы защититься от дождя, и отправился проверить чумные ямы. По пути ему встретился Барвелл, который поприветствовал его улыбкой и сказал, что в пансионе Бенета уже два дня нет новых случаев чумы.
Пока они говорили, к ним приблизился нищий с ужасающими язвами на лице, прося милостыню. Бартоломью знал, что этот попрошайка каждое утро изображал свои «язвы» при помощи смеси мела, грязи и свиной крови. Внезапно нищий узнал под капюшоном врача и испуганно попятился, а Бартоломью перехватил руку Барвелла, уже приготовившегося расстаться с деньгами.
Он обернулся, чтобы объяснить положение дел Барвеллу, и увидел кошелек, который тот держал в руке. Он был сшит из тонкой кожи, а на боку у него красовалась вышитая золотой нитью монограмма «ПБ», в точности такая же, как и на том кошельке, что лежал сейчас в кармане Бартоломью. К горлу врача подступила тошнота. Хотя отчего бы помощнику принципала пансиона Бенета не иметь при себе кошелек с его эмблемой? Барвелл с любопытством посмотрел на него.
— Доктор? — сказал он.
— Язвы он рисует себе каждый день заново, — промямлил Бартоломью, надеясь, что Барвелл не заметил его реакции, а если и заметил, то не догадался о причинах.
Церковный колокол пробил час. Барвелл поднял глаза и натянул капюшон на голову.
— Ладно, мне пора за дело, да и вы, я уверен, заняты. — Он зашагал прочь, потом остановился. — Когда вы в следующий раз увидите этого негодника Сэмюела Грея, не могли бы вы передать ему, что он до сих пор должен нам плату за последний триместр?
Бартоломью немного рассердился на Грея. Следовало бы рассчитаться со своими долгами перед пансионом, прежде чем переходить к другому наставнику. Это был еще один пример двойной жизни, которую тот, похоже, вел. Бартоломью задался вопросом, что еще утаил от него студент.
По пути Мэттью заглянул в церковь Святого Ботолфа проведать Колета. Тот сидел на своем обычном месте, таращась на свечи и крутя в пальцах позолоченного льва. Когда Бартоломью попытался заговорить с ним, Колет уставился на него отсутствующим взглядом, и у врача не осталось сомнений, что бывший коллега не узнал его. Борода у того заскорузла от засохшей слюны, одежда была грязной. Бартоломью задумался: может быть, он должен попытаться помочь несчастному, но Колет, похоже, не испытывал никаких неудобств. Мэттью решил подождать день-другой и подумать.
Он вышел из церкви и зашагал по Хай-стрит дальше. Когда он поравнялся с «Королевской головой», показался Генри Оливер и одарил его взглядом, полным такой неприкрытой враждебности, что Бартоломью остановился как вкопанный. Оливер двинулся к нему. Бартоломью ждал, вынув из сумки маленький ножичек и пряча его под плащом, чтобы Оливер не увидел.
— Ну как, нашли свою даму, доктор? — осведомился студент. Голос его звучал как шипение.
Бартоломью хотелось макнуть Оливера в каменное корыто за его спиной, откуда поили лошадей.
— Почему вы спрашиваете? — сказал он так спокойно, как будто в душе у него не кипел гнев.
Оливер равнодушно пожал плечами, на губах у него заиграла холодная улыбочка.
— Да так, любопытно, где же она от вас скрывается.
Бартоломью улыбнулся в ответ.
— Она все еще от меня прячется, — сказал он, ломая голову над тем, что Оливер надеялся получить от этой игры в кошки-мышки. — А теперь, если позволите, как ни приятно мне с вами беседовать, но чумная яма зовет.
Он зашагал прочь, ломая голову, в чем же дело с этим юнцом. В конце концов он решил потолковать о нем с Суинфордом, когда тот вернется в колледж. Это недоразумение затянулось слишком надолго.
Когда он приблизился к чумной яме, какой-то сорванец подлетел к нему и что-то пробормотал, прежде чем развернуться и броситься бежать. Бартоломью быстрее молнии ухватил его и не выпускал, хотя парнишка отчаянно сопротивлялся и норовил пнуть обидчика босой ногой. Бартоломью дождался, когда он угомонится, и мягко заговорил:
— Я не расслышал, что ты сказал. Повтори еще раз.
— Один доброжелатель хочет кой-чего вам рассказать, ежели вы придете сюда в десять вечера, — запинаясь проговорил мальчуган, глядя на Бартоломью огромными перепуганными глазами. — Только приходите в одиночку.
Бартоломью впился в него взглядом. Неужели это еще одна уловка, чтобы заманить его туда, где от него можно будет избавиться — что почти удалось его врагам прошлой ночью?
— Кто велел тебе передать это мне?
Мальчуган снова начал брыкаться.
— Не знаю я. Он был весь закутанный. Спросил, знаю ли я вас, — вы к мамке моей ходили, когда она хворала, — ну, я и сказал, что да, тогда он велел мне передать вам эти слова, а потом давать деру. Он мне пенни дал.
Он протянул руку и показал монетку. Бартоломью отпустил мальчишку, и тот понесся по уличной грязи.
«И что теперь?» — подумал врач. Словно чумы, колледжа и Филиппы ему недостаточно!
За день дождь немного поутих, а с наступлением сумерек на небе появились голубые просветы. Но к тому времени, когда Бартоломью вернулся в Майкл-хауз после обхода больных, было так поздно, что большинство коллег уже улеглись спать.
Он прошел в кухню, где Кинрик клевал носом у догорающего очага, пошарил в кладовке, нашел остатки каравая и черствый сыр. Пока он ел, Кинрик раздул огонь и поставил подогреваться вино для них обоих. Бартоломью раздумывал, стоит ли идти на встречу с «доброжелателем» к чумной яме. Выбор места свидания казался странным, зато разговор точно будет с глазу на глаз: ни один человек в здравом уме не сунется в эту обитель скорби и отчаяния в глухую полночь. Он бросил взгляд на часовую свечу, по которой определяли время. Решать необходимо было быстро — до назначенной встречи оставалось меньше часа.
