– ветер так и гуляет. Размещались мы там попросту: где работаем, там и живем. Прибыл я к новому месту службы, принял дела, а вечером понадобилось мне посетить, извините за подробность, туалет. Вышел на улицу, походил – ничего не нашел. Вызываю начальника тыла: 'Простите, товарищ полковник, что обеспокоил в ночное время, но где у вас туалет?' Смутился: 'Туалета не предусмотрено. Часть только разворачивается, а раньше здесь японцы жили, у них вообще туалетов не было'. – 'Их дело, – говорю, – может быть, японцы и могут так жить, а евреи не могут. Поэтому, будьте любезны, распорядитесь, чтобы к завтрашнему утру, ровно к восьми ноль-ноль, у меня был туалет. Не будет взыщу с вас'. – 'Есть, товарищ генерал!' Утром встаю: 'Ну как?' – 'Всю ночь строили, товарищ генерал. Только разрешите доложить, к восьми ноль-ноль готов не будет'. – 'А когда будет?' – 'В восемь двадцать'. 'Ничего, двадцать минут я еще могу потерпеть'. И что же? Ровно в восемь двадцать...
В дверь постучали, и вошла с подносом в руках красивая, стройная женщина, безукоризненно одетая и причесанная, с огромными диковатыми глазами. Она спокойно поздоровалась и поставила поднос. На нем были высокие, тонкого стекла, бокалы, печенье, сыр, тонко нарезанный лимон.
– Спасибо, дорогая, – светским голосом сказал Гиндин. – Познакомьтесь: генерал Сиверс, Александр Евгеньевич; Ада Трофимовна – хозяйка нашей гостиницы 'люкс'.
– Очень приятно, – сказала Ада Трофимовна.
Генерал Сиверс встал и поклонился.
– Присядьте, Ада, – сказал Гиндин.
Ада Трофимовна села, сложив на коленях сухие, продолговатые руки.
– Генерал – наш уважаемый гость, и я вас прошу отнестись к нему с особым вниманием. Вы меня поняли?
Ада Трофимовна кивнула.
– Завтрак в номер?
– Ради бога, не надо, – поспешно возразил Сиверс. – Это бы меня только стеснило, к тому же я не имею привычки завтракать.
– Может быть, обед, ужин? – спросил Гиндин.
– Покорно благодарю, ничего.
– Видите, Ада, наш гость ничего не хочет. Тем более интересная задача угодить ему. Я вас прошу. Ада, иметь это в виду. А теперь я вас больше не задерживаю...
Ада Трофимовна встала, улыбнулась, поклонилась и вышла.
– Какова? – спросил Гиндин. – Герцогиня! Прямо Элиза Дулитл из пьесы 'Пигмалион'.
– Красивая женщина, – ответил Сиверс.
– Главное, манеры. За манеры я ее и держу. На начальство она действует без промаха. Приедет какой- нибудь такой, начнет метать громы и молнии, а я на него – Аду. Смотришь, через небольшое время этот громовержец из рук ест. Да, в этом смысле Ада незаменима... Одна беда – глупа как гусыня.
– Чему это мешает? – сказал Сиверс. – Женщина – как поэзия. Знаете, у Пушкина: 'Поэзия, прости господи, должна быть глуповатой'.
– Действительно, некоторые любят женственность в чистом виде, так сказать, о натюрель. Но о вкусах не спорят. Я лично предпочитаю женщин, с которыми в промежутках можно еще и разговаривать. Разрешите вам налить?
– Пожалуйста.
Гиндин налил понемногу коньяку в оба бокала.
– Коньяк, я слышал, требует больших бокалов, не так ли?
– Совершенно верно, только нужно перед тем, как пить, слегка его взболтать круговым движением: вот так, ополоснуть им стенки, чтобы лучше чувствовался букет.
Генералы взболтнули свой коньяк круговыми движениями, принюхались и выпили.
– Ну как?
– Первоклассно, – сказал Сиверс, закрывая глаза.
– Я рад вашей высокой оценке. Повторим?
– Можно.
– За наше знакомство.
Чокнулись, выпили.
– Вы сыром закусывайте, Александр Евгеньевич.
– Нет, я лучше лимончиком.
– Кстати, – сказал Гиндин, разглядывая коньяк на свет, – прошлый раз с вами в столовой, если не ошибаюсь, была женщина. Кто она такая?
– Да, как будто была, – равнодушно ответил Сиверс. – Ромнич Лидия Кондратьевна, конструктор, кажется, по боевым частям. А что?
– Она показалась мне интересной. Запоминающееся лицо. Я и потом встречал ее раза два-три – в столовой, на улице... Какие глаза, вы заметили? Торжество скорби. Глаза великомученицы, святой! Откуда такие глаза у советского инженера-конструктора, да еще по боевым частям? Загадка! А главное, эта правдивость, обжигающая правдивость на лице...
– Однако вы хорошо описываете, со знанием дела. Даже меня проняло.
– А что, она вам не нравится?
– Как вам сказать... Слишком худа.
– Женщина не может быть слишком худой.
– Ну это на вкус. О вкусах, как вы правильно заметили, не спорят.
– Вы, конечно, женаты? – спросил Гиндин.
– Женат, – ответил Сиверс, отсекая голосом продолжение разговора.
– И дети есть?
– Трое мальцов.
– В каком возрасте, позвольте узнать?
– Старший школу кончает, а младшему двенадцать стукнуло. Колей зовут. Красавец.
– Это хорошо, – сказал Гиндин. – У меня две дочери. Замужем, внуков народили. Жена там, с внуками, а я здесь один с папой. Вроде холостяка на старости лет.
– Это хорошо, – сказал Сиверс.
Коньяку убавилось уже порядочно. Генералы беседовали в обстановке полного, немного размягченного дружелюбия.
– Знаете, – говорил Гиндин, – если вы хотите что-нибудь на этом свете делать, а не сидеть, как Будда, глядя на свой пуп, то на вас будут клеветать – это как дважды два четыре. Возьмем меня. Чего только про меня не говорят! Я и деспот, я и вор, я и развратник. Вором, я клянусь вам, никогда не был, копейкой не воспользовался для себя лично, наоборот, сам с ворами воевал, и очень успешно; это факт, мои подчиненные не воруют! Пункт два: развратник. Развратником рад бы быть, да годы не позволяют, а после двух инфарктов особенно. Здесь на меня стали всех собак вешать за то, что я будто с Адой живу. Это почти клевета, я с ней очень мало живу, и нужна она мне совсем для другого. Я люблю, чтобы вокруг меня были мои люди, мой стиль. Принять, угодить, блеснуть. Это в ней есть. Мне советуют уволить ее, чтобы не было разговоров! Пха. Разговоры все равно будут. Пока жив Гиндин, о нем будут разговаривать, такова моя судьба.
– Habent sua fata libelli.
– Как вы сказали?
– Это по-латыни: книги имеют свою судьбу. Люди тоже.
– Мне, к сожалению, не удалось получить классического образования: процентная норма. Кончал реальное. В сущности, даже не кончил: началась гражданская война, граната у пояса, знаете: 'Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем...' Вы тоже недоучились?
– Нет, я гимназию кончил в восемнадцатом. На гражданскую попал уже потом.
– А вы знаете, Александр Евгеньевич, что это классическое образование может сыграть с вами злую шутку? Сейчас не очень любят людей, которые злоупотребляют иностранными языками, живыми и мертвыми. Я бы на вашем месте поостерегся. Особенно с вашей, прямо сказать, нерусской фамилией.
– Я – российский дворянин, – надменно отвечал Сиверс, – предки мои проливали кровь за Российскую
