– Ага. – Томас вернулся к своей работе.
– Это «остальное» – вовсе не шутки. – Ксавье ногтем соскабливал воск с дощатого пола. – Передать архетип, не нарушив его собой, собственным неумением.
– Не понимаю, ты хочешь нарисовать новый вариант марсельского таро, ничего в нем не изменив? Не получится, это невозможно, – убеждала я Ксавье.
– С точки зрения рациональной невозможно, я понимаю. Нужно довериться инстинкту, должен быть какой-то способ.
– Шарлотта, как сторонний свидетель советую тебе благословить мужа в дальний путь, – сочувственно посоветовал Михал. – Он ступил на счастливую стезю иррациональности. Многие возвращаются оттуда Наполеонами, Леонардо да Винчи или самостоятельными гениями.
– Звучит, как цитата из Достоевского, – заметил Ксавье, продолжая чистить доску.
– Жизнь вообще похожа на цитату из Достоевского. – Михал выпутался из кокона пледов. – Кофе, чай? – Он соскочил с подиума на теплый пол.
– Для обеда меню в самый раз, – буркнул Томас.
– Обед будет только завтра на завтрак, холодильник пустой, – донеслось из кухни.
Вечером зашла Габриэль – искала фуляровый платок. Саша, должно быть, потерял его по дороге на стоянку. Я помню, что перед уходом закутывала ему шею. Габриэль была не в лучшем настроении. Саша простудился и заявил, что болотистый парижский климат ему вреден, а температура ниже пяти градусов равносильна смерти. Завтра он улетает на Майорку – будет лечить грипп у тетки де Кустен. Саша провел в ее дворце детство, и лишь она сумеет должным образом поправить его подорванное здоровье. Уходя, Габриэль столкнулась в дверях с Мишелем. Здороваясь, он дал нам понять, что его визит носит исключительный характер. По воскресеньям он не выходит из дому, поскольку в этот день ощущает себя пошляком. Однако ему непременно надо оправить в серебро сережки, полученные накануне от Грега и Марка, знакомых владельцев одной лондонской галереи. Украшения, которые я делала в свое время, очень ему нравились, может, я бы взялась за эту работу?
– Вот сережки. – Он протянул мне платок с двумя прозрачными кулончиками.
– Не слишком тяжелые? – Я взвесила их на ладони. – Еще пара грамм серебра, и уши у тебя вытянутся до плеч. Вылей оттуда эту мутную воду, они станут легче.
– Это не вода, это формалин. Для консервации эмбрионов.
– Эти создания внутри – эмбрионы? – Я с отвращением швырнула сережки на стол.
Ксавье понюхал их, посмотрел на свет.
– Эмбрионы чего, обезьяны? Кенгуру? – гадал он.
– Человека, – развеял его сомнения Мишель.
– И чьи же это детки? – Сережки выпали на пол из рук Ксавье.
– Что ты делаешь! – Мишель поднял украшения и проверил, целы ли они.
– Откуда эти английские сукины дети взяли человеческие эмбрионы? – размышлял вслух Ксавье.
– Можно? – Томас взглянул на сережки и передал Михалу.
– Это наверняка не дети Грега и Марка. Они очень любят друг друга, – Мишель улыбнулся, – и часто этим занимаются, но иные законы природы непреодолимы.
– Не лучше ли окрестить трупики, а затем похоронить? – Михал завернул сережки в платок.
– Или съесть. – Томас не сомневался, что Мишель воспримет его слова не иронически, а как искушение.
– Съесть? Похоронить? Разве вы не видите, что эти сережки – произведение искусства, изысканно соединяющее метафору жизни и смерти? Как можно их уничтожить?
– Послушай, Мишель. – Ксавье уже успокоился. – Носи свои сережки, мне это не мешает, но ты ошибся адресом, здесь не прозекторская.
– А ваш холодильник?
– Что наш холодильник? – не понял Ксавье.
– У вас в холодильнике лежит человеческий череп, – злорадно напомнил Мишель.
– Ну знаешь! – Ксавье вышел из себя. – Это череп Томаса, научный, это не жертва аборта.
– А откуда такая уверенность, что мои эмбрионы – жертвы аборта, может, они тоже скончались естественной смертью? Главное – идея, поэтому я хочу обогатить ее серебром, лунным элементом, напоминающим об изменяемости вещей. Скрюченный плод в форме нарождающегося месяца. Околоплодные воды, подобно океану, подчиняются приливам и отливам, фазам луны.
Мишель был готов до бесконечности рассуждать о лунной символике серебра. Заслушавшись, Ксавье внимал каждому слову, если оно было хоть как-то связано с алхимией. На меня все это не действует, я и прикасаться к этим сережкам не подумаю. Пусть ищет ювелира, которому безразлично, в чем копаться. Михал делал вид, что читает. Томас перестал раскладывать словари и, пытаясь привлечь внимание Мишеля, обаятельно улыбнулся.
– О, я вижу, Томас, ты со мной согласен, – обрадовался Мишель. – Объясни, пожалуйста, Ксавье и Шарлотте более доступно, почему серебро подходит для эмбрионов. – Похоже, Мишель решил прибегнуть к помощи швейцарца.
– Оправит тебе Шарлотта сережки или нет, это будет ее художественное решение, которое не имеет ничего общего с алхимией. Расскажи лучше, какая тебе польза от твоих познаний, сверкающих, прости за поэтическую банальность, словно драгоценный камень? – Улыбка Томаса превратилась в гримасу. – Вспомни, сброшенный на землю Люцифер освещал свой путь вниз сиявшим у него во лбу изумрудом. Знаешь, что об этом думает Великая Богиня? Что он может его себе в жопу засунуть.
– Алхимия не приемлет вульгарных слов, – с высокомерием посвященного заметил Мишель.
– Ты не понял. Аналогия, может, и вульгарная, но само слово – нет. Я просто чересчур обобщил. Немцы считают неприличным словом не «жопу», а «дырку в жопе». Честно говоря, Мишель, я полагаю, что ты не алхимик, а метафизический самогонщик. Надеюсь, ты не обиделся?
Мишель не выглядел обиженным, скорее даже довольным.
– Обиделся? – искренне удивился он. – Ты шутишь. Теперь я убедился, что ты из конкурирующей масонской ложи, какой-нибудь гельветской, дружественной Национальной Французской ложе. Мне остается лишь попрощаться. – Он кивнул Томасу, подал руку Ксавье. – Следи за тем, кого принимаешь у себя дома. – Он чмокнул меня куда-то над ухом и вышел.
– Прости, – смущенно проговорил Томас, когда стихли шаги на лестнице и скрипнула дверь парадного.
– Ничего, – успокоил его Ксавье. – Вы кое-что для себя прояснили. Честно говоря, я мало что понял.
– Я тоже, – призналась я.
– В какой-то момент я испугался, что Томас изъясняется гомосексуальными намеками, – поделился с нами Михал. – Камень в жопе и все такое. А он Мишеля разделал по-масонски. Поздравляю, маэстро. И как я раньше не догадался: безупречный образ жизни, никаких вредных привычек, постоянный источник дохода, например, стипендия, любимый череп, кандидатская по религиозной символике. Мишель-то проныра, живо сообразил, в чем дело.
– Перестаньте изображать из меня масона. – Томас хладнокровно налил себе полную чашку чая. – Мишель – параноик, это заразно. Будь я масоном, думаете, променял бы удобненькую и уютненькую ложу на вашу промерзшую мастерскую? Мишель думает, что если человек пользуется масонским языком, то сам непременно масон. Я лучше него разбираюсь в символике именно потому, что не принадлежу ни к какому братству и могу позволить себе любые мысли и ассоциации, а не только те, что записаны в масонском уставе. Я вам кое-что покажу. Шарлотта, дай карты. – Он сел рядом со мной и разложил таро. – Иди сюда, Михал, это специально для тебя: маленькая лекция о случайности. Утром в Ле Мазе мы говорили о кинематографическом таро, теперь я расскажу о мифологичесском.
У Лая и Иокасты, царя и царицы Фив (карты три и четыре), не было наследника. Они отправились к дельфийскому оракулу (вторая карта), который предрек им рождение сына-отцеубийцы. Вскоре исполнилась первая часть предсказания: в царской семье появился ребенок, которого назвали Эдип. Чтобы не дать предсказанию свершиться до конца, мальчика решили умертвить. Лай отнес сына в лес, подвесил к дереву за ногу и оставил на съедение диким зверям. Карта двенадцать – Повешенный на дереве так же, как Эдип,
