– Так зачем же все это?… – Михал был разочарован.
– Не знаю, поэтому и не гадаю, не жонглирую картами – потому что не знаю, зачем все это. Это все, как ты говоришь, просто существует, подобно «Я есмь тот, который есмь». Это не требует пояснений. Существует, потому что совершенно. TAROTAROT означает ROTA – колесо, круг, самая совершенная из всех фигура. Таро недоступно стороннему наблюдателю, невозможно веселиться, не включившись в хоровод, но ты не знаешь, куда уведет тебя танец, куда похитит. – Я убрала со стола пустую бутылку.
– Круг? Это помешательство, повторяющее самое себя безумное исступление, из него нет выхода, в прямом смысле нет, такой круг можно лишь разорвать.
– Или не кусать собственный хвост, – вставила я.
– Что за хвост? – Мысли Михала были далеки от каких бы то ни было хвостов.
– Уроборос, пожирающий собственный хвост змей гностиков. На самом деле его пасть и хвост разделяет миллиметр.
– Вот именно, – продолжал Михал, – чтобы избежать безумия круга, нужно проскользнуть этот миллиметр. Распрямленный змей, еще не сожравший свой хвост, – это не круг, а отрезок. Предположим, что он бесконечен, подобно прямой, тогда бесконечно и движение разума в поиске причин и следствий. Рационализм, пусть даже уходящий во тьму бесконечной прямой… лишь бы не циклическое безумие круга, где причина является следствием, а следствие – причиной.
Поддакивая, я ногтем вычерчивала на скатерти спираль:
– Ты не веришь в геометрический экуменизм? Спираль, гениальный синтез круга и прямой…
Михал проигнорировал мою геометрическую теологию.
– Шарлотта, послушай музыку… Мелодия есть набор последовательных причин и следствий, образующих гармонию звуков. Моцарт, Бах и так далее. Но возьми фрагмент мелодии и повторяй до бесконечности, пусть этот твой Уроборос схватит себя за хвост: начинается транс, навязчивый ритм, тамтамы. Твой рассказ о таро подтверждает мою гипотезу о том, что мир стремится к кругу, к тому, чтобы пасть Уробороса сомкнулась на его хвосте. Однако остается шанс этого миллиметра, и нужно прилагать все усилия, чтобы расширить его, не позволить разуму замкнуться в самодвижущей логике безумия. Были такие, кто пытался это сделать. Например, Декарт. Он интуитивно чувствовал, что мышление довлеет к кругу, и решил разорвать этот круг первопричиной: мыслю – следовательно, существую. Это единственная аксиома, первопричина всего: выведя из нее прочие следствия и причины, он заново создал рациональный мир, в котором нет места для искушающего безумием Уробороса. Подобным образом Декарт поступил и с геометрией. В основу положил определение точки, миллиметр разума, из которого затем создал другие причины и следствия, аксиомы и положения аналитической геометрии. Геометрии, которая в любой момент, стоит нам усомниться – не попали ли мы в замкнутый круг? – позволяет возвращаться ко все более элементарным аксиомам, вплоть до исходной точки рассуждений, того самого миллиметра, разделяющего змеиную пасть и безумный хвост. Декарт отделил разум от безумия, душу от тела. В философии подобное разделение мышления и тела называется психофизическим дуализмом. И эта теория прекрасно работает. Вот смотри: французы гордятся, что унаследовали от Декарта рационализм, а что они сделали с телом учителя? Кости рук пустили на кольца для адептов, декартовских рационалистов. Череп философа пылится на полке Национального музея естественной истории. Там собралась неплохая компания. Рядом черепа великана, убийцы, карлика. Декарт как каприз природы или связующее звено с таинственным миром извращений эволюции: Патология, Убийцы, Декарт, Современный Француз.
– Михалик, твое критическое отношение к французам – также, увы, наследие французского критицизма. За твоей спиной – фраза из письма Вольтера Д'Аламберу, ее вырезал на стене Ксавье, француз в квадрате. Вон там, под мазней одного из «новых диких». Снимешь картину сам или тебе процитировать наизусть?
– Давай. – Он принялся ставить бутылки в ряд.
– «Вскоре я умру с ненавистью к Франции – стране обезьян и тигров, где я появился на свет по глупости моей матери».
– Ха-ха, Вольтер – обезьяна, унаследовал. Шарлотта, я люблю эту страну и туземцев. Что может быть лучше бутылки медока и нормандского камамбера… Обожаю смотреть, как по утрам, не глядя в зеркало, ты подкрашиваешь губы, повязываешь голову пестрой шалью и, не причесываясь, отправляешься в булочную напротив за французским батоном. Эти рваные ради эпатажа чулки и кокетство – будто ты не умеешь ходить на шпильках. Шарлотта, это и есть Париж в девять утра, точь-в-точь такой, как ты. И теперь, в полуночном бистро, где пьяный Ксавье заигрывает с маленькой кузиной. Девочке, конечно, неохота по дороге домой целоваться с Ксавье в какой-нибудь темной подворотне. Он, правда, целуется получше, чем ее приятели со двора, к тому же так умоляюще глядит своими синими глазами, прекрасными руками скульптора снимая с Одили трусики, он такой красивый, мужественный и…
– Михал, ты совершенно пьян, Ксавье меня любит.
– Вот именно, любовь Ксавье подтверждает принцип психофизического дуализма. – Он складывал из бутылок пирамиду. – Душой и разумом он любит тебя, но увлечен телом кузины. Не тревожься за девичество Одили, это их семейное дело, кровные узы.
– Ну все, хватит! – Я сбросила бутылки на пол.
Утром я побежала за круассанами и французским батоном, забыв, что по понедельникам булочная на улице Бланш закрыта. Пересекла площадь Бланш и дошла до улицы Лепик. На лотках итальянский виноград по шесть франков килограмм. Может, купить лучше его? Нет, сегодня у нас будет настоящий завтрак, со свежими круассанами. Выну фиолетовую скатерть в зеленую клетку, сверху положу желтую салфетку. Голубые фаянсовые чашки и тарелки. А посреди круглого стола – латунная ваза с бледными от пыли засушенными розами.
Тихонько, стараясь не разбудить завернувшегося в плед Михала, я подмела, собрала окурки и разбитые бутылки. Заскрипела раскладушка Одиль. С китайской ширмы, за которой спала девочка, исчезли черные колготки и короткое голубое платьице.
– Шарлотта, дай мне заколку или ленточку, – протянулась из-за ширмы рука.
– Тише, Михал спит. Держи. – Я стянула шелковую шаль с косы и положила ее на просительно вытянутую ладонь. Принесла из кухни кофе. Одиль уже сидела за столом.
– Чудесный завтрак, – похвалила она, откусывая круассан.
– Твой последний завтрак в этом доме. – Я разломила батон и намазала половинки маслом.
– Что случилось? А, родители звонили… – догадалась девочка.
– Нет, родители не звонили. Просто после вчерашнего вечера необходимость в гинекологе отпала, правда? – Я смотрела, как она заливается краской. – Хочешь кофе? – Я пододвинула Одиль кофейник.
– Тебе Ксавье рассказал, – произнесла она почти укоризненно.
– Я не говорила с Ксавье. Ночью он был так пьян, что лег спать прямо в ботинках. Мы не разговаривали, он еще не встал. Просто я вижу, что между ногами тебя больше ничего не беспокоит. – Подиум заскрипел, Михал укрылся пледом с головой. Я понизила голос. – Ты понимала, что ни один врач не поверит твоей истории о разросшемся девичестве, поэтому решила в случае чего шантажировать родителей ночной эскападой с кузеном Ксавье. Семейный скандал никому не нужен, так что учителишка в полной безопасности. Ловко придумано, слишком ловко для твоего возраста. Ты думаешь не головой, а маткой. Знаешь, что такое матка?
Одиль смотрела на меня застывшим взглядом, не смея вытереть мокрые от слез щеки.
– Знаю, – послушно ответила она.
– Если ты хоть раз позвонишь Ксавье, я расскажу родителям об учителе. Ксавье наверняка не вспомнит о том, что произошло вчера. Вытри нос и не всхлипывай. Собери вещи и садись с нами завтракать.
Я отправилась в спальню будить Ксавье. Стянула с Михала плед, он сквозь сон пробормотал, что уже встает. Я приоткрыла окно, и холод согнал его с подиума к столу. С закрытыми глазами Михал нащупал чашку с горячим кофе. Приплелся Ксавье, которого мучило похмелье, буркнул «Bonjour»[9] и вынул из холодильника бутылку вина. После нескольких глотков ему полегчало, и он оглядел стол проницательными глазами художника-скульптора.
– Прекрасная декорация, которую не портит даже чашка с отбитой ручкой в лапах Михала. – Он уселся рядом с Одиль и, раскачиваясь на стуле, допил вино из горлышка.
