Перестало лить — но лишь на какой-нибудь час: похоже, что небо, пропустив пешеходов, снова затягивается тучами, припускает мелкими стежками дождя.
Набрала я все-таки свой килограмм — вместе с одеждой и обедом.
Когда я вспоминаю (странное воспоминание — животом, а не головой), что он зародился внутри меня, хочется сбежать. Мгновение побыть в одиночестве.
29 октября
Истекающий дождем, раскисший вид за окном. Словно кто-то в отвращении плюнул на стекло. За окошком монитора куда интереснее. Компьютер сам, без всяких подсказок, написал: «Внимание, переход на зимнее время».
Мы с Петушком проворонили перевод стрелок. Самостоятельно переставляем себе часы сна, путаем времена года. Я устраиваюсь рядом с ним, а он собирается вставать и обедать. Поднимает голову и сквозь сон произносит:
— Мне спится жена, с которой я сню.
30 октября
Каждый звонок вызывает нервную дрожь. Вдруг это результаты анализов? У меня сдвиг по фазе. Даже ночные звонки наводят на самые мрачные мысли…
Ураган в Западной Европе, Англия отрезана от мира. Если ветер не притормозит в норвежских фьордах, у нас на террасе сорвет спутниковую антенну. Такая тревога за собственный телевизор, когда люди теряют крышу над головой, — стихийный эгоизм.
Кстати о телевидении: в репортаже о Хеллоуине показывают карту: где возник праздник умерших, как цивилизации по очереди переносили его из одного уголка в другой. Сначала кельты, потом римляне, католики и… телевизионщики. Телевизор — полумебель-полутехника, сила воздействия — как у канонического или римского права. Пожалуй, в знак уважения к современной цивилизации почищу пылесосом ее тотем, а экран протру антистатической жидкостью.
31 октября
Тружусь до восьми вечера с перерывом на прогулку и обед, который съедаю, не отходя от компьютера. В десять, после душа и телефонной болтовни с Петром, измученная, вытягиваюсь на постели. Расслабляюсь, и вдруг в правом боку — бум! Осторожно, но не так, как когда бурчит в желудке. Я прислушиваюсь — не может быть! Внутреннее ухо вытягивается до самого пупка. Жду эха первого толчка. Что-то булькает. Вскакиваю, звоню Петру.
— Представляешь, он толкается!
— Здорово!
— Боже, это так странно, — смеюсь я, не зная, что сказать. Потусторонняя щекотка. Мы хохочем. Петру вторит хор:
— Хи-хи-хи, ха-ха-ха!
— Это Валерия и один шизофреник. Давай заканчивать, а то от нашей радости у меня тут все отделение разгуляется.
Первое прицельное попадание в психиатрическое отделение. Наша радость отдается смехом безумцев. Я тоже «психиатрический» ребенок, неужели это передается по наследству?
1 ноября
Цветут подсолнухи. Не «черные подсолнухи» Пшибышевского. Настоящие, ноябрьские. Желтые, набившие рот семечками. Быть может, поэтому, эпатируя краковских мещан, прикалывала их к своим платьям и шляпкам бесстыдная Дагни, нордическая жена демонического Стаха[41].
Утром Петушок приносит булки с кардамоном, и дома пахнет Швецией.
Он чистит зубы, пытаясь одновременно рассказать, что произошло на дежурстве:
— Истерик, как и полагается истерику, совершал публичное самоубийство. Теркой для сыра терпеливо резал себе вены — разумеется, тщетно. В лучшем случае пилинг для кожи.
Выстукиваю первые страницы сценария «Польских дам». Вечером отправляемся на местное кладбище. Побеленный средневековый костел с гробницами рыцарей, отважно грабивших Польшу во времена Северной войны. Ставим свечки на «холмик свежего праха». Дома танцуем под песенки Ника Кейва: праздник так праздник. У рока тоже есть свои могильщики.
Девять месяцев с точки зрения природы — достаточный срок, чтобы привыкнуть к мысли: «У меня есть ребенок». Пока что я привыкла не столько к Малышу, сколько к мысли о нем и своим обязанностям. Вывожу его гулять (случается, что силком — предпочла бы полежать), кормлю (пол-литра молока в день, витамины), укладываю пораньше спать. К семи вечера у меня от усталости подскакивает температура.
2 ноября
Со мной все в порядке: наконец-то прибавила два килограмма. Живот выдается и возносится передо мной вопреки законам всемирного тяготения, благополучно действующего на прочие части тела, — я тяжело спускаюсь к почтовому ящику. Письмо из больницы, две недели еще не прошли, значит… Я хватаюсь за поручни, в голове карусель. Разрываю конверт… Даун, расщепление позвоночника, патология мозга… Ничего подобного, всего-навсего направление к кардиологу. Опускаюсь на ступеньку: заскрежетав, мир вновь вернулся на свое место. Солнце движется с востока на запад, машины на шоссе — с юга в порт или на север, в Стокгольм.
Читаю воспоминания пани Фишер[42]. Влюбившись в Костюшко, она отправилась вслед за ним в Париж. Не умея очаровать его своими прелестями, она соблазняет Костюшко умом и привозит домой, в Польшу, на память от командующего, рекомендованного им сына полка, который просит ее руки. Неудачный брак, неудачная наполеоновская кампания, в которой пани Фишер сопровождает мужа.
Нам не спится. Размышляем, существуют ли бордели с беременными женщинами. Наверняка есть любители таких архетипических и архижопных удовольствий.
3 ноября
Покупаем рабочий стул: крутящийся, с регулируемой высотой. Петушок уже год уговаривал меня купить удобное кресло. Если бы не беременность, я бы осталась при (на) старом. Но уже стало тяжело наклоняться к столу, скоро придется запихивать живот под столешницу.
Перед тем как выйти в мир (магазин), Петр мажет лицо кремом. Втирает изысканное косметическое средство с энтузиазмом неофита (несколько лет уговоров).
— Надо же за собой следить. — Он появляется на пороге ванной, похожий на небрежно накрашенного трансвестита.
— Что это за крем?
— Ну, из газеты, рекламный, пробная упаковка.
— Это же основа для макияжа.
— Там было написано: «питает кожу, увлажняет».
— Иди умойся, — говорю ему, словно вульгарно накрасившейся девчонке. Да здравствует равенство?
В четыре темно, хотя еще не вечер. Тучи загустевают в сумерки, замораживаются на зиму.
