загладит своих недостатков умом и красотою. Сердце, сердце! Вот источник наших добродетелей, вот причина страданий и наслаждений наших!
– Нет, князь! Ошибаешься! – промолвил Хвалынский с едва приметным вздохом.
– Сердце есть и у Наташи, да, видно, не нам с тобою оно весть подает.
– А, в самом деле, жаль, – продолжал князь, – что она такая гордая! Никогда не встречал я женщины миловиднее. Иногда, при рассказе о чем-нибудь интересном, о каком-либо подвиге добра, о пожертвовании самим собою, о страданиях человечества, у ней появляется в глазах и на лице такое выражение, что поклялся бы в ее чувствительности, и даже излишней! И все это маска, жаль! Всякий человек есть ложь, говорят в свете.
– Да, когда он представляется добрым, – сказал Хвалынский, – зато фурии являются во всем своем блеске. Об Алевтине Михайловне не скажут, что она притворяется, когда вспылит на кого-нибудь.
– А я так скажу, что и у Алевтины есть хорошие стороны. Меня она наверное любит, правда, по-своему. И любовь ее нередко доходит до непростительного баловства. Мне, например, давали в ребячестве совершенную волю: денег было у меня довольно, слугам приказано было слушаться меня беспрекословно. Начальников и учителей моих дарили, ласкали, просили их не обходиться со мною слишком строго, не принуждать к ученью, боясь, чтоб это не повредило моему здоровью. И я сделался бы, может быть, величайшим негодяем, если б не… – Князь умолк и задумался.
– И ты это называешь любовью, – вскричал Хвалынский. – Да это хуже всякой ненависти! Хорошо, что у тебя такая добрая натура, а не то – был бы я без друга. Но, видно, детством баловство и кончилось. Теперь нередко поглядывает она на тебя как гремучая змея.
– Перестань меня мучить, Александр! Мы не вольны выбирать себе родню. Провидение лучше нас знает, что каждому нужно и полезно. И заметь, что гораздо меньше бывает раздоров между братьями и сестрами, нежели между супругами. Это оттого, что братьев и сестер дает нам бог, а жен выбираем мы сами. Что делать, если у сестры моей нрав не самый кроткий? Я знаю и вижу, что она властолюбива, вспыльчива, иногда показывает непомерную жадность и зависть, но кто без пороков? Она терпит мои слабости, и я должен снисходить к ней. К тому же, как и не быть ей бережливою, как не стараться о приобретении? У ней именье небольшое и трое детей.
– Агнец непорочный! – шептал про себя Хвалынский. – Его стригут без жалости, а он радуется, что ему будет легче!
– Напрасно ты говоришь, – продолжал князь, – что она баловала меня только в детстве. И впоследствии не худо было бы, если б она не давала мне лишней воли. Чтение военных книг, рассказы покойного зятя, беседы с заслуженными корпусными офицерами – все это вселило в меня страсть к военной службе – действительной, против неприятеля. Я богат, хорошей фамилии, следственно, мог поступить офицером в гвардию, и все советовали мне это сделать, даже покойник Элимов. Только Алевтина и Прасковья Андреевна хвалили мое намерение и советовали пойти по армии. Я так и сделал. Потом, когда судьба заставила меня, армейского офицера, оставаться в Петербурге при черчении планов, между тем как гвардия пошла под шведа, обе они крайне совестились и жалели, что позволили мне поставить на своем. Что мне до их слабостей и недостатков? Они мне свои, они меня любят, а впрочем, судья им бог!
– Но теперь у тебя еще свой человек, зять нумер второй, Иван Егорович фон Драк. Поздравляю!
– Это непостижимо! – сказал с досадою князь. – Гордая, властолюбивая Алевтина выходит за самого ничтожного человека. Впрочем, он человек строгой честности, аккуратен до педантства, услужлив, вежлив, не спорщик; может статься, будет и хорошим мужем; только что он обещает в будущем для Алевтины и детей ее? Неужели она влюбилась в этого флигельмана?
– И я не могу понять, – сказал Хвалынский, – что она в нем нашла. Только о будущей судьбе его я не беспокоюсь: он протрется далеко – то бочком, то ничком, иногда и ползком. Такие люди сделаны для мест по службе, а места для них. Он будет исполнять беспрекословно и исправно все приказания командира, и самые глупые, не смея думать, что командир может ошибиться; умничать не станет: для умничанья нужен какой-нибудь ум; секретов не перескажет: у него лексикон начинается словом 'да' и оканчивается словами: 'точно так-с, слушаю-с'. Увидишь, как он пойдет в гору при помощи своей супруги и тещи!
– Дай бог ему хоть этого! – сказал князь со вздохом.
V
Странные приключения того дня, неожиданный поступок Алевтины, догадки о будущем – все это расстроило князя. Хвалынский, нежно любивший своего товарища, который всегда был для него идеалом благородства, ума и образованности, не мог найти средств, чтоб рассеять его задумчивость. Князь никогда не был словоохотен, а в случае какой-нибудь неприятности становился еще молчаливее обыкновенного. Менее всего желал Хвалынский навести его в это время на любимый предмет размышлений и бесед князя: на сверхъестественные влияния и на видения духов бесплотных. Ему, правда, странно было, что человек такого ума и воспитания, как князь Кемский, может верить вещам, предоставленным здравою философиею в удел суеверным старухам и людям непросвещенным, но именно это обстоятельство и подстрекало его любопытство. 'В этих предметах должно же быть что-нибудь существенное, – говорил он сам себе, – если мой умный, начитанный, знакомый с историею и физиологиею князь Кемский верит в их действительность! Дам ему поотдохнуть от волнения нынешней досады и потом найду случай напомнить об этом любопытном деле'.
Случай этот вскоре представился. Чрез несколько дней после того друзья наши узнали, что один из корпусных товарищей их, капитан Вышатин, на пути из Финляндии лежит больной близ выборгской дороги. Неуклюжий чухонский ямщик в двух станциях от Петербурга сбился в темную, бурную ночь с дороги, проехал верст двенадцать в сторону и опрокинул повозку в глубокий овраг. Вышатин, спавший в это время, проснулся от испугу и от жестокой боли в правой ноге. Денщик вытащил его из-под повозки. Вышатин ступил несколько шагов и упал на землю: нога его была смята и вывихнута. Что было делать? Кое-как подняли коляску; оказалось, что задняя ось переломилась; подперли коляску оглоблею и положили Вышатина на подушки. Часа через два рассвело. Вышатин увидел себя в самой живописной долине финляндской Швейцарии. Шагах стах в трех лежала на возвышении чухонская деревня Сярки, под нею простиралась прекрасная долина, орошаемая быстрым ручьем. Но страдальцу было не до картинных видов. Узнав, что в этой деревушке нет никого кроме крестьян и что верстах в осьми находится пасторат, он решился туда отправиться. Досужий денщик изготовил носилки. Вышатина уложили, и четыре дюжие чухонца, в надежде щедрой платы, понесли его в пасторат, или село Токсово, известное петербургским любителям загородных прогулок. Там отвели ему на дворе пономаря просторную залу в большом деревянном доме, где обыкновенно останавливаются приезжие из Петербурга. Тотчас по приглашению Вышатина явился финский пастор, человек учтивый и образованный, и привел с собою старика лекаря, который проводил у него лето. Повреждение ноги оказалось неопасным, но надлежало в течение нескольких недель соблюдать величайшее спокойствие, не двигаться с места и в точности исполнять предписания хирургии. День, два Вышатин пролежал смирно, но, когда боль стала утихать, когда прекратилось у него головокружение, причиненное быстрым летом в глубокую яму и нечаянным испугом, он почувствовал смертельную скуку. 'Нет ли у вас каких-нибудь книг?' – спросил он у пастора. 'Как не быть, – отвечал пастор, улыбаясь, – только все финские и шведские. Впрочем, у жены моей есть и немецкие'. – 'Ради бога, дайте хоть немецких!' – жалобно сказал Вышатин, впрочем, не большой охотник до немецкой литературы. Приносят книги, и что ж это? 'Всеобщая повариха', 'Безысходный комплиментер и корреспондент', и Балтазара Грациана 'Придворный человек'. Вышатин чуть не заплакал с досады. Потерпев еще денек, он вздумал пригласить к себе товарищей и послал своего денщика, на чухонской тележке, в
