Джексоновском парке.
Излюбленным их занятием было придумывание всевозможных историй о фантастических существах, обитающих в болотах Луизианы. Отвечая студентам университета Виргинии на вопрос об историях, которые Фолкнер упомянул в статье о Шервуде Андерсоне, он рассказывал. 'Это сын генерала Джексона после битвы при Шалметте решил обосноваться в Луизиане, устроить там ранчо и разводить овец. Он купил участок земли у агента по продаже недвижимого имущества из Нового Орлеана, но когда он приехал осматривать участок, то оказалось, что это сплошь болота, среди которых было несколько островков и корней деревьев, где могли ютиться овцы. Но он все равно пригнал туда своих овец, и овцы сами постепенно приспособились, они научились плавать, и он мог скликать их на помост и кормить там. Шерсть у них сошла, появилась чешуя, ноги атрофировались, выросли плавники, и они, по существу, превратились в рыб. А один из баранов, прямой потомок старого джентльмена, превратился в акулу и ушел из этих мест. Девушки, купающиеся на побережье, боялись этой акулы, все знали, что это джексоновский парень, потому что он всегда охотился за женщинами. Вот так создавалась эта история, мы провели так все лето, смеялись и сочиняли. Для таких выдумок нет предела'. В другом случае Фолкнер вспоминал: 'Эта история стала такой громоздкой и (как нам казалось) такой смешной, что мы решили перенести ее на бумагу в виде писем, которые писали друг другу члены зоологической экспедиции'.
Интересно, что даже в этом шутливом предприятии Андерсон оказался очень взыскательным по отношению к своему молодому другу. Когда Фолкнер передал ему свое первое письмо в ответ на письмо Андерсона, тот просмотрел его и ворчливо спросил Фолкнера:
— Вас это удовлетворяет?
Фолкнер даже не сразу сообразил, в чем дело, и переспросил его:
— Что, сэр?
— Вы удовлетворены этим? — вновь спросил Андерсон.
— А почему нет? — отозвался Фолкнер. — Все, что я упустил здесь, я включу в следующее.
'И тогда, — вспоминал Фолкнер, — я понял, что это его более чем раздражило — он стал резким, суровым, почти сердитым. Он сказал:
— Или выбросьте это письмо и мы вообще покончим с этим, или заберите его обратно и напишите заново.
Я забрал письмо. Я работал над ним три дня, прежде чем передал ему. Он вновь прочитал его, медленно, как это делал всегда, и сказал:
— Теперь вы удовлетворены?
— Нет, сэр, — ответил я. — Но это лучшее из того, что я могу написать.
— Тогда мы его примем, — сказал он, пряча письмо в карман, его голос опять стал теплым, наполненным смехом, готовым верить, готовым опять огорчаться'.
Шервуд Андерсон сделал Фолкнеру немало добра. И быть может, самым ценным оказались советы, которые он давал начинающему писателю, понимая его потенциальные возможности и представляя себе все опасности, поджидающие его на нелегком творческом пути. Он, в частности, говорил Фолкнеру: 'У вас слишком большой талант. Вы можете использовать его слишком легко, слишком разными путями. Если вы не будете осторожны, то вы никогда ничего не напишете'. Андерсон объяснял Фолкнеру, что 'писатель прежде всего должен быть тем, кто он есть, кем он рожден. Неважно, где это произошло, просто вы помните это место и не стыдитесь его. Потому что любое место, откуда вы начинаете, ничуть не хуже любого другого. Вы, Фолкнер, деревенский парень, все, что' вы знаете, это тот маленький кусочек земли в Миссисипи, где вы начали. Впрочем, этого тоже достаточно. Это тоже Америка; вырвите этот кусочек, каким бы маленьким и малоизвестным он ни был, и все разрушится, как если вы вынете кирпич из стены… Все, что нужно Америке, это чтобы посмотрели на нее, послушали и поняли ее, если вы можете'.
Совет был добрый. Правда, Фолкнер не сразу его воспринял, но, как будет видно дальше, совет запал ему в душу и через какое-то время помог Фолкнеру найти свой путь, обрести свой неповторимый голос.
А пока что, в те прекрасные дни, когда они так часто встречались и разговаривали в Новом Орлеане, общение с Андерсоном подтолкнуло Фолкнера, по его собственному признанию, сесть писать роман.
Вспоминая, как они с Андерсоном засиживались за бутылкой до глубокой ночи, Фолкнер добавлял: 'А по утрам он уединялся и работал… И я тогда подумал, что если у писателя такая жизнь, то эта жизнь мне подходит. Я начал писать роман и обнаружил, что это увлекательное занятие'.
Он действительно увлекся не на шутку. Фил Стоун, привыкший регулярно получать от него письма, был встревожен необычным молчанием Фолкнера и дал ему телеграмму: 'В чем дело? Ты завел любовницу?' Фолкнер ответил телеграммой: 'Да. Она длиной в 30 тысяч слов'.
Шервуд Андерсон впоследствии вспоминал: 'Я привык слышать стрекотанье его пишущей машинки, когда бы я ни проходил мимо дома, где он жил. Я слышал его по утрам, днем и зачастую поздно ночью'. Художник Билл Спратлинг, живший в том же доме выше этажом, подтверждал воспоминания Андерсона: 'Как бы рано я ни вставал, скажем в семь утра, Билл уже сидел на маленьком балкончике, выходившем в сад, и печатал на своей портативной машинке, рядом с ним стоял неизменный стакан с виски, разбавленным водой'.
Это он писал свой первый роман, названный условно 'Сигнал бедствия', который впоследствии получил название 'Солдатская награда'.
Летчик возвращается домой с войны. Возвращается тяжело раненный, изуродованный, с чудовищным шрамом на лице, слепнущий, беспомощный, утративший память о прошлом. Отец и невеста в маленьком городке Чарльстау-не в штате Джорджия не ждут его — уже давно из Франции пришло известие, что он сбит немецким истребителем, а его тем временем подлатывали в госпиталях, пока наконец не решились отправить этот живой труп домой.
Ситуация, конечно, драматическая, но к 1925 году, когда молодой Уильям Фолкнер, уединившись в комнатке во Французском квартале Нового Орлеана, писал свой первый роман, уже не новая. С этой темой горького возвращения домой солдат, которых война лишила всех иллюзий, которые сталкиваются с равнодушием и цинизмом тех, кто удачливо отсиделся дома, во многих странах вошла в литературу сильная группа молодых писателей, испытавших на собственной шкуре, что такое воина, и проклявших ее. И тем не менее Фолкнер все же избрал для своего первого романа именно эту ситуацию.
Что подтолкнуло его именно к этой теме? Быть может, то ощущение ущербности, которое он испытал, когда война завершилась раньше, чем он окончил летную школу в Канаде.
Вероятно, было и это. Во всяком случае, в романе 'Солдатская награда' он отдал дань теме юношеской жажды подвига. Отдал дань и вместе с тем, если можно так сказать, расквитался с самим собой, выставив в ироническом плане, даже высмеяв свои душевные переживания того времени, когда он, военный курсант, не успевший попасть на фронт, возвращался в Оксфорд, мучаясь от сознания, что он возвращается не в ореоле славы, без боевых наград и тяжелых ранений.
В самом начале романа Фолкнер сталкивает тяжело раненного, умирающего лейтенанта королевских воздушных сил Великобритании Дональда Мэгона с недоучившимся военным курсантом Джулианом Лоу. И Фолкнер не без сарказма описывает глупую детскую зависть несостоявшегося героя к умирающему герою. 'Быть бы таким, как он, — простонал Лоу, — только бы стать как он. Пусть забирает мое здоровое тело. Пусть берет его себе! А мне бы крылья на груди, мне бы эти крылья; ради такого шрама я бы завтра пошел на смерть'. А через несколько страниц следует еще один уничтожающий пассаж: 'Но разве смерть не была для курсанта Лоу чем-то настоящим, величественным, печальным? Он видел открытую могилу и себя в полной форме, в ремнях, с крыльями летчика на груди, с нашивкой за ранения… Чего еще требовать от судьбы?'
Военный курсант Джулиан Лоу вскоре выбывает из дальнейшего развития романа, но его письма к Маргарет Пауэре, которая встретилась им в поезде и стала одной из главных героинь романа и которой Джулиан Лоу с юношеской поспешностью сделал предложение, завершают разоблачение этих грез: Лоу в письмах, проходящих потом пунктиром через весь роман, продолжает клясться в любви и, искренне уверяя, что мечтает на ней жениться, между прочим, с наивностью юности сообщает Маргарет о своих увлечениях молодыми девицами, сверстницами, с которыми он танцует на вечеринках.
Но эта ирония, эта, казалось бы, беспощадная расправа с мечтами юности оказывается только одной стороной медали. Не так просто было Фолкнеру расстаться с самим собой, со своими иллюзиями. Ему, быть может, не вполне осознанно хотелось отождествить в чем-то себя и с героем войны Дональдом Мэгоном. И
