привычки, речь — все то, что не составляет труда для их усвоения и что, будучи нагромождено одно на другое, становится столь же впечатляющим, как и один неожиданный удар оригинальностью, как банальности в большом количестве'.
В другом случае, когда Доусон говорит, что человек не может быть художником все время, иначе он сойдет с ума, Джулиус довольно грубо поправляет его: 'Это ты не можешь. Но дело в том, что ты не художник. Где-то внутри у тебя сидит путаный стенографист с талантом описывать людей'.
На первый взгляд довольно странные суждения для молодого писателя, для которого, как покажет дальнейшая его писательская судьба, совет Шервуда Андерсона описывать 'маленький кусочек земли в Миссисипи, где вы начали', послужил мощным стимулом для всего его творчества. Но дальнейшие рассуждения Джулиуса и его сестры о Доусоне Фейрчайльде показывают, что Фолкнер, восприняв совет Андерсона, отнюдь не собирался останавливаться на том, что сделано в литературе Андерсоном. Он понимал ограниченность творческой манеры Андерсона и уже тогда пытался выработать (быть может, несколько эскизно, нечетко) свой более высокий принцип, идею сочетания конкретного описания конкретной местности, конкретных людей с проблемами универсальными, общечеловеческими. Так Джулиус говорит о Доусоне: 'Ему не хватает того критерия литературы, который является международным. Впрочем, точнее говоря, не критерия, а веры, убежденности, что его талант не должен быть ограничен кругом понятий, в отношении которых он уверен, что они чисто американские'. И далее Джулиус высказывает мысль, которую потом не раз формулировал сам Фолкнер; 'Жизнь, вы ведь знаете, везде одинаковая. Образ жизни может быть различным, но разве он не различный в соседних деревнях — фамилии, урожай с определенного участка поля или фруктового сада, влияние работы, — но древние силы принуждения человека, долг и наклонности — ось и решетки его беличьей клетки — они не меняются'.
Доусону Фейрчайльду в романе все время противопоставляется скульптор Гордон. Когда Джулиус бросает Доусону, что тот не художник, он поясняет эту мысль следующим образом: 'Ты художник только тогда, когда ты рассказываешь о людях, а Гордон художник всегда, а не только когда он высекает что-то из куска дерева или из камня'. Творческое начало Гордона подчеркивается па протяжении всего романа. Когда гости видят в его мастерской обнаженный торс девушки, они поражены, они понимают, что это не чей-то портрет, а воплощение вечного духа юности.
Различие в восприятии мира, людей между Доусоном и Гордоном вскрывается в случае с миссис Морье. Знающий ее довольно хорошо Доусон так и не проник сквозь маску глупости, которую носит миссис Морье. И когда он видит скульптурный набросок, сделанный Гордоном, он вдруг понимает, что Гордон под этой маской обнаружил трагическую женщину со своей судьбой, и ужасается собственной ограниченности: 'Я знаю ее уже год, а Гордон всего четыре дня… Будь я проклят!'
О Гордоне в романе то и дело говорится, что он чувствует, как бьется 'темное и простое сердце вещей'. В отличие от талантливого «стенографиста» Доусона Гордон слишком поглощен ощущением и восприятием жизни, чтобы быть беспристрастным наблюдателем.
И характерно, что образ Гордона напоминает знакомый уже по ранним стихам Фолкнера и по его первому роману образ фавна. Миссис Морье подходит ночью па палубе яхты к одиноко стоящему Гордону. 'В ровном свете лунных лучей лицо его выглядело худощавым и даже впалым, надменным и почти нечеловеческим. 'Он плохо питается, — неожиданно и безошибочно поняла она, — его лицо похоже на лицо серебряного фавна'.
Фолкнеру по молодости лет очень хотелось быть таким, каким он постарался нарисовать подлинного художника Гордона, он не удержался от того, чтобы придать Гордону и некоторые свои внешние черты, — в романе несколько раз подчеркивается, что лицо Гордона чем-то напоминало сову. Но его спасало чувство юмора, и он позволил себе и шутку в свой адрес. Одна из героинь романа, Дженни, рассказывает своей подруге Пат о человеке, который встретился ей однажды ночью в кафе на Рынке и научил ее непристойным словам: 'Он был белый человек, не считая того, что очень загорелый и очень неряшливо одетый — без галстука и шляпы. Он говорил мне всякие смешные вещи. Он сказал, что у меня лучшее пищеварение, какое когда-либо видел, и еще он сказал, что, если бы завязки на моем платье порвались, я бы разорила всю страну. Он говорил, что он лжец по профессии и что он зарабатывает на этом хорошие деньги, достаточные, чтобы иметь «форд», как только он сумеет выкупить его. По-моему, он был сумасшедший. Не опасный, просто сумасшедший'. А через несколько строк Дженни вспоминает, что фамилия этого человека была Фолкнер.
Задумывая «Москиты» как 'роман идей', Фолкнер заранее обрекал себя на поражение. Его таланту была совершенно противопоказана холодная изощренная игра ума, жонглирование парадоксами, столь характерными для 'романа идей'. Поэтому и парадоксы, рассыпанные по роману, не отличались безупречным вкусом. Так, например, о скульптуре, вызвавшей восторг его гостей, сам Гордон говорит следующее: 'Это мой идеал женщины: девственница, без ног, чтобы не убежала от меня, без рук, чтобы не удерживала меня, и без головы, чтобы не нужно было с ней разговаривать'.
Софистику, изощренность, присущую 'роману идей', Фолкнер хотел соединить с пародией. В «Москитах» он действительно высмеял многие черты, характерные для богемы Французского квартала Нового Орлеана, — снобизм, бесплодные разговоры об искусстве. Не случайно Гордон ужасается: 'Разговоры, разговоры, разговоры; абсолютная, душераздирающая глупость слов. Это кажется бесконечным, как будто это может продолжаться вечно. Идеи, мысли становятся пустыми звуками, которыми будут перекидываться, пока не умрут'.
Предметом пародии в «Москитах» должны были, по идее, стать опустошенность, бездуховность современного общества, тщетная погоня за пустым, призрачным, неосуществимость жалких и ничтожных желаний. Поражение Фолкнера в «Москитах» заключалось в заданности этой конструкции, в функциональности задуманных им персонажей — каждый из них воплощал одну какую-то высмеиваемую черту. Так, миссис Морье вызывает у читателя улыбку тщетными попытками сохранить атмосферу благопристойности и приличия, остропародийным выглядит мистер Талиаферо, на протяжении всего романа озабоченный своими планами соблазнения женщин, по поводу которых он все время советуется с Доусоном Фейрчайльдом. Наивным до глупости предстает перед читателем англичанин майор Айерс, одержимый одной идеей — как заработать в Америке много денег. Впрочем, у майора Айерса есть в романе и другая, пожалуй главная, функция — он доверчиво выслушивает фантастические истории Доусона Фейрчайльда об овцах, превратившихся в рыб, и о потомке генерала Джексона, ставшем акулой. Эти анекдоты во многом повторяли истории, которые с таким увлечением придумывали Шервуд Андерсон и Фолкнер, гуляя по улицам Нового Орлеана. Надо отдать должное, в «Москитах» эти истории никакого отношения к роману не имеют и представляют собой просто вставные новеллы, при этом не очень смешные.
Когда Фолкнер был уже зрелым и знаменитым писателем, студенты Виргинского университета однажды спросили его о романе «Москиты»: 'Малькольм Каули считает этот роман ранним и слабым. Вы согласны?' На что Фолкнер ответил: 'Я думаю, что некоторые части этого романа смешны, но в целом… я думаю, каждый писатель считает, что если бы он написал книгу заново, то она была бы лучше. Что касается этой книги, то если бы я стал переписывать ее, то я, вероятно, вообще не смог бы ее написать. Я не стыжусь ее, потому что это были щепки, плохо отделанные доски, которые изготовляет плотник, пока он учится, чтобы стать первоклассным мастером, но эта книга в моем списке не занимает значительного места'.
Так оценивал впоследствии Фолкнер свой второй роман. Ну а тогда, в сентябре 1926 года, он послал рукопись «Москитов» в Нью-Йорк в издательство 'Бонн и Ливрайт'. Роман был посвящен Элен.
5. 'Крошечная почтовая марка родной земли'
После лета в Паскагуле Фолкнер опять приехал в Новый Орлеан. Здесь у него взял интервью корреспондент газеты «Айтем». Фолкнер любезно сообщил ему о предстоящей публикации романа «Москиты» и рассказал (опять эта неистребимая страсть к сочинению собственной биографии), что 'лето он провел, работая на лесопилке, пока не повредил себе палец, а после этого трудился на рыбацких шхунах на Миссисипи. По ночам, после работы, он писал свою новую книгу'.
Вероятно, такие же фантастические истории он рассказывал и своим новоорлеанским друзьям. Все они
