И будто совсем над головой, хотя и чуть слышно, раздался голос Лазарева:
— Сигнальщик, видишь?
— Вижу! — послышалось сверху.
Вельбот ударился о борт корабля и хрустнул. Вспыхнул ослепительный огонь фальшфейера. При его свете с борта корабля полетели концы. В мгновение ока всех из шлюпки подняли наверх.
Когда стали поднимать вельбот, накатила волна и разбила его в щепы.
Спасенных окружили товарищи. Лазарев сбежал с мостика и перецеловал спасенных, начиная с Могучего, за ним Нахимова и гребцов, как будто считал их поцелуями...
Могучий взял Нахимова за руку и дрогнувшим голосом сказал:
— Ну, ваше благородие, завязал ты мне узелок на всю мою жизнь...
«Как это можно на всю жизнь узелок завязать?» — раздумывал Веня, прислушиваясь к тишине.
Мать его давно уже спала, а мальчик в тревоге перебирал снова и снова отдельные случаи из рассказа матери о далеком былом.
Уже светало, когда Веня забылся.
Светлейший князь Меншиков из всех мундиров, которые он имел право носить, остановился на генерал-адъютантском сюртуке с погонами вместо пышных эполет. Сюртуку соответствовала не шляпа и не кивер, а фуражка с большим лакированным козырьком. В этом скромном наряде командующий направился в коляске с Северной стороны к армии.
Армия занимала позицию на высотах левого берега реки Альмы, в двадцати пяти километрах севернее Севастополя. Позиция эта очень сильна. Река у моря течет с востока на запад; над морем и рекой в устье Альмы — кручи. Левый берег реки так высок, что с башни альминского телеграфа открывается широкий вид на тридцать километров вокруг. Телеграфную гору светлейший и выбрал местом своей ставки. Около телеграфа поставили шатры. С вышки телеграфа Меншиков в большой телескоп мог обозревать и море с бесчисленными кораблями неприятельского флота, и открытые пространства левого берега Альмы за виноградниками, где засели русские стрелки. Около телеграфной башни стояли оркестр военной музыки и большой сводный хор песенников. Поочередно то играл веселые, бодрые марши оркестр, то гремел хор.
Армия, выведенная Меншиковым на Альминские высоты, насчитывала до тридцати пяти тысяч бойцов, с артиллерией около ста орудий. Численность неприятеля определяли в шестьдесят тысяч человек.
Командующий русской армией хорошо знал, что неприятель превосходит ее не только численностью, но, что важнее, вооружением. Вся пехота у англичан, большая часть у французов и даже у турок была вооружена нарезными винтовками, бьющими прицельно на тысячу шагов. А в русской армии во всех полках насчитывалось всего две тысячи «штуцерных» стрелков, вооруженных винтовками. Вся остальная масса русской пехоты имела старые, гладкоствольные ружья с дальностью боя не больше двухсот шагов. На что же надеялся Меншиков? Он надеялся, что, «бог даст, дело дойдет до штыков». И до сабель, конечно. В штыковом бою пехоты и в сабельном бою кавалерии русские войска, несомненно, победят. С молитвой, чтобы дело дошло до рукопашного боя, светлейший отошел ко сну в своем шатре, поставленном у подножия телеграфной башни. Весь день 8 сентября в Севастополь доносилась глухая канонада с севера. На телеграфные запросы бельбекский телеграф утром отвечал городскому, что альминский телеграф бездействует; затем сообщил, что пороховым дымом от канонады с моря затянуло Альминские высоты — башня телеграфа пропала во мгле.
Целую неделю, с появлением у Севастополя неприятельского флота, город жил скрытой тревогой ожидания: что будет? Сегодня эта тревога обнаружилась. Обычно пустые среди дня пристань и бульвары наполнились разнородной толпой. На улицах люди стояли кучками. На крышах там и здесь маячили, как это бывает во время пожара, не только мальчишки, но и взрослые, перекликаясь между собой встревоженными голосами. Везде шли разговоры. Все ждали вестей с поля сражения — их не было. От Меншикова целый день не было ни по телеграфу, ни с нарочными никаких распоряжений и известий. И даже слухов не было.
Узнали только, что ночью из гавани вышел по приказу адмирала Корнилова с неизвестной целью пароход «Тамань» и не возвратился. По тому, что все крепостные работы на городской стене приостановились и весь народ с них перегнали на Северную сторону, в городе судили, что сражение на Альме кончилось для нас неудачно и неприятель нападет на Севастополь с севера. Телеграфисты, не получая для передачи депеш, разговаривали между собой. К вечеру Бельбек сообщил, что на всех дорогах и тропинках показались люди, идущие к Севастополю, а на большой дороге — вереница обозов. Канонада на севере умолкла.
...На флоте все совершалось и в этот тревожный день обычным порядком.
В пять часов утра, еще до солнца, в жилых палубах кораблей засвистали боцманские дудки. Команда: «Вставать!» Молитва хором на палубе. Кашица. Чай. Покурить у «фитиля», постоянно горящего в медной кружке на баке. После «раскурки» на всех кораблях началась уборка: мытье палуб, чистка медных частей до солнечного блеска.
В восемь часов утра точно по хронометру на всех кораблях пробили склянки. Звонкий, но разнобойный аккорд корабельных колоколов, отбивающих склянки, продолжался не более пятнадцати секунд и оборвался разом на всех кораблях. Команда: «На флаг!» Люди выстроились на верхней палубе. Офицеры на шканцах. «Флаг и гюйс поднять!» Все обнажили головы. На всех кораблях взвились кормовые флаги, на бушпритах — гюйсы.
После подъема флага на обеих эскадрах, корниловской и нахимовской, сделали «крюйт-камерное» учение. Барабаны пробили боевую тревогу. Комендоры кинулись к своим орудиям. «Крюйт-камерные» открыли пороховые погреба. По команде примерно подавали картузы с порохом, снаряды, примерно заряжали и палили по очереди правым и левым бортом. Все делалось проворно и быстро. После «крюйт- камерного» учения на обеих эскадрах сделали «парусное» учение. По сигналу все корабли, соревнуясь между собой, в две минуты окрылились парусами, покрасовались в них несколько минут и по второму сигналу еще быстрее убрали паруса.
Нахимов сигналом благодарил команды всех кораблей за образцовое учение.
Народ, толпясь на пристани, кричал «ура». Все убеждало, что флот готовится и готов к выходу в море.
На закате солнца к Корнилову прискакал от светлейшего курьер с приказанием немедленно явиться к командующему.
Корнилов приказал своему казаку-ординарцу седлать коня.
Пока приказание исполнялось, курьер успел рассказать, что битва на Альме была жестокой. Наши войска сражались стойко. Везде, где дело доходило до рукопашной, одерживали верх.
Но потери наши огромны. Много убито, еще больше ранено: пожалуй, до пяти тысяч человек. Армия отступила на реку Качу. Но и неприятель понес большой урон и остановился, заняв оставленные нашей армией позиции на Альминских высотах.
— Где находится светлейший? Куда идет армия?
— Светлейший послал меня с дороги из Улукула на Эвенди-Киой. Думаю, что он уже там. А куда двигается армия, это пусть он сам вам, ваше превосходительство, объяснит.
И курьер прибавил с раздражением насмерть усталого человека:
— Полагаю, что и сам Меншиков не знает, куда идет армия.
— Бегут?
— Да нет. Светлейший приказал отступать «с музыкой».
— А морские батальоны?
