пошлёт бойцов. Обозников громить. Костю выручать. А может быть, уж только мстить за него. Косте делается ещё страшнее: мстить — это если самого его уже не будет.
Если бы мама знала или Груня, побежали бы в отряд, сообщили. Хоть бы птица какая полетела к командиру, отнесла бы на крыльях весть про его разведчика и связного… Тяжкая тоска сосёт Костино сердце. Вот, значит, какая она бывает, смертная тоска…
А преследователи, видно, что-то решили. Вот солдаты разбегаются, залегают и ползут к землянке.
Костя усмехается. Почему-то он перестаёт бояться. Целое войско против него одного. Ладно, поборемся. Он-то в укрытии, попробуй попади в него. А они-то все на виду. Берёт наган наизготовку, чуть отклоняется от щели, чтоб самого не увидели.
Солдаты ближе, ближе. Почему не стреляют? Костя выбирает мишень — ближайшего справа солдата. Напряжённо целится. Когда те подползают так близко, что он уже не боится промахнуться, стреляет. Солдат замирает, винтовка падает из его рук. Без передышки Костя берёт на прицел другого — и тот припадает к земле, роняет винтовку.
Ура! Буйное веселье охватывает Костю. Враги повернули! Они бегут! Обратно! Один на ходу стреляет по избушке. Струйки земли текут поперёк щели, из которой стрелял Костя. Значит, заметили, надо осторожнее. Поручик что-то кричит тому, стрелявшему. Ругает? Почему? Непонятно, и от этого тревожно.
Медленно тянется время. Подкорень снова гонит свою «армию» на приступ партизанской «крепости» с её единственным защитником и воином. И снова падает один из штурмующих, а остальные поворачивают назад.
«Три!» — считает про себя Костя. Целых три! Ура! Он готов кувыркаться, кричать от радости. Но некогда. Поспешно шарит в карманах — заложить запасные патроны в барабан нагана. Пока ещё можно держаться. Эх, если бы птица какая пролетела к командиру, поторопила его выручить своего разведчика и связного…
Костя замечает — противник изменил тактику. Рассыпались редко-редко друг от друга, охватывают избушку кольцом. Костя перекидывается от своей пристрелянной уже «амбразуры» к противоположной стенке. И там есть щель. Выстрел опрокидывает одного. Убит или ранен — разглядывать некогда. Ещё выстрел из приоткрытой двери — солдаты разбегаются и снова залегают.
Наступает тишина. И вдруг — не грезится ли? — Костя не верит собственным ушам: над степью звонко, как трель жаворонка, раздаётся песня. Бунтарская песня, вывезенная кем-то с Украины:
Погромыхивает пустая телега, Стёпка Гавриленко едет на свой клин. Он ещё не видит солдат и распевает во всё горло.
— Стё-пка-а! — кричит Костя, и получается у него тонко и немного жалобно — от слезы, которая вдруг накатила при звуке Стёпкиного голоса. — Сте-пу-урка-а!
Вот та птица, что отнесёт командиру весть о Косте. Стёпку небось и Подкорень знает, и целовальнику хорошо известно — это не партизан. Трогать его не станут.
Громыхает телега, Стёпка не слышит Костиного зова. Даже не оборачивается. Но нет, приостановился. Только почему-то смотрит не на избушку, а на Костиных преследователей. Ясно: Подкорень встал во весь рост, машет рукой, подзывает Стёпу к себе. Ага, вот для чего: на телегу складывают убитых. Наверное, есть и раненые, вот один силится встать. Но в телегу сел и погнал лошадей какой-то мужик, а Стёпка остался. Он стоит перед офицером, вытянувшись в струнку, как солдат. Приучил-таки Подкорень перед ним тянуться. Что же дальше-то будет?
Стёпушка! Он идёт сюда, к Костиной землянке! Оглянется на офицера, тот махнёт — иди, мол. Сам посылает. Это уже совсем непонятно. Стёпка снова шагает. Только почему-то руки странно держит. То над головой их поднимет, будто идёт сдаваться, то в сторону разведёт и пальцами пошевеливает, словно отряхивает — теперь уж близко, пальцы видно, — будто хочет показать, что в руках ничего нет, никакого, мол, оружия. Дурачок Стёпка. Неужели Костя в него стрелять станет? С ума он, что ли, сошёл? Или Костя на него подумать может, что Стёпка с оружием пойдёт на старого дружка? Ну зачем он так смешно пальцы свои растопыривает?
Костя решил притаиться, ждать, что будет. Из щёлки ему хорошо видно приближающегося Стёпку, а тому его не видать.
Подходит. Да какой же белый! Костя не раз видел Стёпку таким — лицо сразу сожмётся в кулачок, побледнеет, прямо иззелена станет, а по нём густо конопушки проступят, как на сорочином яйце. Глаза Стёпкины бегают, как всполошённые мышата.
Стёпка в нерешительности останавливается, немного не дойдя до двери:
— Костя, Кось! Ты живой?
— А то какой же?
— Выдь сюда!
— Ты что, сдурел? Чтоб подстрелили? Иди сам ко мне.
— Я боюсь. Тех, что с тобой сидят.
— Кого? Один я, иди скорей!
— Боюсь. Они, — Стёпка кивнул на офицера, — говорят: «Там небось кто-то сидел, ждал тебя. Не может быть, чтоб один»… Выдь, Костя!
— Степушка, скорей сюда, — Костя чуточку приоткрывает дверь, но так, чтоб те не заметили, — скорей! Мне-то ведь никак нельзя. Убьют ведь, Стёпка, что же ты стоишь?
— Не, они не станут стрелять. Вот послушай-ка. Они меня сами послали. Подкорень велел сказать, чтобы вы все, сколько есть, выходили сдаваться. Оружие побросайте так, чтоб он видел. Он никому ничего худого не сделает. Из-за тебя всех отпустит, потому — ты один ему нужен. И тебе ничего худого, а разговор есть.
Костя про себя соображает: вот почему Подкорень даже ругал солдата, который выстрелил. Верно, убивать его, по-видимому, не собирались. Но про каких остальных речь — ведь он один здесь… Костя думает и молчит, а Стёпка то оглядывается на офицера с солдатами, то опять заглядывает к Косте в щёлку и даже как-то весь двигается от нетерпения, стукает нога об ногу, будто сучит ими.
— Слышь, что ли, Коська, что молчишь? Они велели сказать, что, мол, клянутся, вот крест, убивать не станут, только поговорят чего-то…
«Ну да, для того и обложили, как медведя в берлоге, и на приступ шли, вроде на вражью крепость, чтоб просто поговорить. Что-то тут не так. И Стёпка тоже — глупый или какой?»
— Скажи им, Стёп, дураков нет, пусть середь себя поищут. Хотя нет, не говори этого, а то они на тебя обозлятся. Ты передай: так, мол, и так, не идёт, и всё. Пусть что хочут… А сам, Стёпушка, душой прошу, отпросись от них скорей и лети что есть духу, а то коня возьми — и к партизанам, к Гомозову Игнат Василичу. Слышишь? Они стоят…
Ох, как забегали Стёпкипы глазки! Даже затрясся весь. Отчего он так? И тут Косте почему-то не захотелось говорить, где стоит партизанский отряд и как Стёпке его найти. Почему, он и сам не знал, но почувствовал — нельзя. Этому дрожащему парню, бывшему дружку, Костя про себя и мог бы что-то сказать, а про отряд — нет. И он замолчал. И стало опять Косте холодно и тоскливо. Та оживлённость и надежда, что возникли, как только услышал Стёпкину песню, разом угасла.
Стёпка, дрожа, выжидательно смотрел на него, а он молчал, будто перед ним снова только пустая степь и вдалеке — враги, будто рядом вовсе никого нет.
— Ой, да никак же не можно без тебя ворочаться! Убьют они меня. Этот, страшный-то каратель, Подкорень-то, сказал: вернёшься без дружка — пристрелю! Ему целовальник сказал, что мы, мол, дружки с тобой…
Вот чего он боится…