что перевод выполнен после завершения работы над «Учением академиков».
Перевод «Тимея» сохранился в отрывках, подчас весьма пространных. Он показывает, в каком совершенстве знал Цицерон греческий язык и как глубоко понимал философию Платона. Возможно, Цицерон не стремился изложить по-латыни весь диалог, а переводил лишь те места, что казались ему особенно важными, опуская многие реплики собеседников, представлявшиеся ему несущественными для понимания основного хода мысли. Его интересует только главное. В кратком предисловии Цицерон сообщает, что проездом в Киликию на Митилене встретил «неопифагорейца» (по сегодняшней терминологии) Нигидия Фигула и обсуждал с ним проблемы «физики», дотоле внимание его не привлекавшие. Под «физикой» здесь надо понимать рассуждения о строении и о происхождении Вселенной, то есть метафизику в гораздо большей степени, чем физику в собственном смысле слова. В первом рассуждении, выбранном Цицероном для перевода, рассматривается противоположность движения и вечности, становящегося и неподвижного, смертного и бессмертного. Мы уже убедились в том, что противоположения такого рода встречаются у Цицерона неоднократно, они фигурируют в «Сне Сципиона», о них идет речь при обсуждении вопроса о бессмертии души в «Тускуланах». «Тимей» примечателен тем, что вечное приводится здесь в связь с понятием Прекрасного, которое Платон рассматривает как одно из начал бытия. Такой ход мысли особенно близок Цицерону; согласие взглядов, по его мнению, влекло за собой согласие душ, а оно неотделимо от Прекрасного и лишь в нем находит подлинное свое воплощение.
В «Тимее» Платон изложил свое учение о происхождении всего сущего. Цицерон (по крайней мере, судя по фрагментам, которыми мы располагаем) передает основное содержание и сочувственно пересказывает, в частности, то, что Платон пишет о «демонах», обозначая их латинским словом этрусского происхождения «лары». Цицерон, как, впрочем, и сам Платон, считает построения, содержащиеся в «Тимее», мифами; показательно, однако, что перевод свой он представляет как своеобразное продолжение беседы с Нигидием Фигулом. Помимо всего прочего, примечательно, что «Тимей» содержит множество пифагорейских реминисценций, учение же Пифагора — часть италийской духовной традиции; в подтверждение обычно говорилось, что царь Нума был учеником Пифагора. Цицерон знает, что это не так, но все же усматривает тесную связь между началами римской мысли и учением великого кротонца. Было известно также, что Пифагор бежал с родного Самоса, где правил тиран Поликрат. Пифагорейцы пытались, не без успеха, добиться, чтобы городами Великой Греции управляли философы, и в этом смысле они выступают как предшественники Платона; переводя «Тимея», Цицерон мог использовать эту тему для обоснования собственных взглядов. Цикл философских трудов, задуманный Цицероном, разрабатывал, главным образом, проблемы морали и почти не касался тал называемой «физики», то есть истории и структуры Вселенной. Цицерон, конечно, ощущал здесь определенный пробел; он взялся за перевод «Тимея», чтобы если не заполнить его, то хотя бы обозначить. Отсюда ссылка на Нигидия, который ставил ему в вину, по словам Цицерона, недостаточное внимание к физическим проблемам.
Неотъемлемую часть природы составляли боги; изучение их тоже входило в область «физики», ведь «физика» происходила от слова «фюсис», которым греки обозначали природу. Этой стороне «физики» Цицерон посвятил особое сочинение в трех книгах «О природе богов». Он начал работать над ним, по- видимому, в конце августа и закончил скорее всего в начале следующего года, во всяком случае, до смерти Цезаря 15 марта 44 года. Цицерон приводит вымышленный диалог, свидетелем которого он якобы был вскоре после возвращения лэ Греции в 77 или 76 году. В начале года во время торжественного собрания латинских городов, некогда объединившихся под главенством Альбы Лонги, сошлись три видных римлянина: Гай Веллей, эпикуреец, Квинт Луцилий Бальб, стоик, и Гай Аврелий Котта, последователь Академии, чтобы обсудить вопрос о природе божественного. В разговоре, как видим, снова представлены все те же три главных философских учения эпохи. Последовательность обсуждения и его план строятся так же, как в диалоге «О пределах добра и зла». В первой книге излагаются взгляды эпикурейцев, которые отрицали вмешательство богов в человеческие дела и видели в них своего рода статистов, погруженных в блаженное безделье и полное бездействие. В разговор вмешивается Котта, дабы опровергнуть подобные взгляды.
Монолог Бальба, в котором излагается теология стоицизма, занимает всю вторую книгу. По мнению стоиков, боги правят миром и пристально занимаются делами людей. Разумное начало, существующее в каждом человеке, не может быть порождением косной материи, оно имеет божественное происхождение. Да и все устройство мира нельзя объяснить, не допустив вмешательства Разума, который порождает растения и животных, умеряет жару и холод, делает возможной самое жизнь. Существование творческого разума явствует из той гармонии, с которой движется небесный свод и светила по нему, Заключительную речь произносит Аврелий Котта; он начинает с критики стоиков и, в частности, говорит, что благодеяния, оказываемые нам богами, с лихвой уравновешиваются несчастьями, которые обрушиваются на голову человека с их же соизволения. Мы видим висящие в храме посвятительные надписи в честь богов, которые спасли моряков во время бури; но тех надписей, что не вывесили погибшие, мы не видим, а их ведь было бы гораздо больше. Котта — понтифик, и говорит он все это не для того, конечно, чтобы подорвать религиозные верования, а потому, что следует, по собственному признанию, «мнению предков и предпочитает то, во что верили великие понтифики Тиберий Корунканий, Публий Сципион, Публий Сцевола, тому, что говорили Зенон, Клеанф или Хрисипп». Существование Рима и судьба его доказывают, что создан он под покровительством богов и что боги на всем протяжении истории города были к нему благосклонны. Убеждение в истинности традиционной религии не требовало доводов разума. И потому последователи Академии и Цицерон в их числе могли сводить концы с концами в рассуждениях на эту трудную и опасную тему. Из рассуждений их вытекало, однако, следующее существенное положение: боги могут обеспечить нам покровительство Фортуны, тем самым успех в наших предприятиях, но обретение мудрости зависит только от нас самих. Мы возводим святилища Разуму, Гражданской Доблести, Доброй Вере (Bona Fides), но истинная их жизнь — в нас самих.
Сочинение и на этот раз посвящено Бруту. Вряд ли оно призвано лишь выразить дружеские чувства автора к племяннику Катона; он выразил их ранее во многих подобных посвящениях. Мы уже знаем, какие надежды Цицерон возлагал на Брута. В трактате «О природе богов» рассеяно немало намеков на неправое счастье неправых людей; такие же встречаются в «Тускуланах»: тиран, например, Дионисий Старший, мог быть счастливым и, несмотря на бесчисленные святотатства, умереть спокойно в своей постели, «передав сыну преступлением добытую власть так, будто она досталась ему по наследству и по закону». Святотатства, свершенные Цезарем, были многочисленны и очевидны: в Массилии он вырубил священную рощу, в Риме завладел священными сокровищами, принесенными в дар храмам или отданными туда по обету, не говоря уж о том, что нарушение законов и война против сограждан сами по себе были величайшим святотатством. Покарают ли его боги за все содеянное?
Помимо темы тирана, в трактате вырисовывается и другая: роль философов в создании нового Рима; они обосновывают доводами разума традиционные римские установления и обычаи, разоблачают «ложные блага», погоня за которыми губит души и разлагает государство, укрепляют давние, отмеченные еще Полибием, опоры республики — богобоязнь и верность обрядам. Вряд ли можно видеть в этом последнем суждении проявление чистого прагматизма, суеверное убеждение в том, что раз в прошлом за тщательно выполненным обрядом однажды последовала победа, то достаточно повторить его скрупулезно точно, чтобы победить снова, что малейшее нарушение ритуала лишает обращение к богам силы. Все, что нам известно об отношении Цицерона к религии, указывает на глубокое и искреннее уважение к богам, боги же неоднократно становились для него источником непосредственного вдохновения. Вспомним о молебне в честь Минервы на Капитолии, которым Цицерон перед отъездом в изгнание отдавал город под покровительство богини. Он поступил так в уверенности, что приводит в действие могучие потусторонние силы, способные преградить путь злодеям, в тот момент, казалось, торжествовавшим победу.
Следующее произведение Цицерона — «О предвидении» (в двух книгах); оно написано незадолго до смерти Цезаря и опубликовано вскоре после нее. Цицерон описывает разговор, который совсем недавно якобы состоялся у него с братом Квинтом на Тускуланской вилле. Отношения между братьями, долгое время весьма натянутые, к весне 44 года действительно улучшились, так что возможность такой беседы и в самом деле не исключена. Обсуждался вопрос: в какой мере следует доверять прорицаниям? — вопрос важный не только сам по себе, но и по его политическому контексту. Мы уже не раз убеждались в том, что Цицерон обвинял Клодия, «народную партию» и самого Цезаря в недостаточном внимании к пророчествам. Цезарь в пору своего консульства презрел предупреждение Бибула о том, что знамения не благоприятствуют задуманному голосованию, провел его и утвердил свои законы. Уважение к божественным знамениям, на
