должны были быть доставлены в отделения для заключенных по тайным делам…
Она даже и не помнила, как всех их пересадили с корабля на яхту. Она была в полубеспамятстве и, напрягая последние силы, пыталась заплакать, потому что ей жаль себя, она не хочет умирать… Она сознавала, что ее несут. Застонала, хотела позвать Михала и Франциску, но не могла говорить… Потом узнала – на ощупь – руки Франциски… Гранитных стен и петропавловского шпиля не видела… Потом сырой ветровитый воздух и гранитная арка – высоко… Потом ее несли по лестнице… Это был второй этаж… Она очнулась… Окошко было небольшим, но хорошо пропускало свет… В комнате – сухо и тепло… Изразцовая голландская печь… Была еще комнатка, после увидела… Сидела на постели… Франциска стояла рядом… Над головой круглился плотно, каменно – свод… Смялась, сбилась простыня, большая подушка в белой наволоке… Осторожно спустила ноги… Посмотрела – босые… Она в ночной сорочке… Волосы собраны на затылке, перевязаны тонким шнурком, это Франциска сделала… Да, уже в заточении, в тюрьме… А что же еще может быть?.. Но она сначала обрадовалась, потому что очутилась на суше, в доме, и больше не будет морской болезни. И ей стало легче, лучше, голова не кружится, не мутит… Спросила Франциску, видела ли та Михала. Франциска помедлила с ответом, но все-таки сказала, что видела; рассказала, как их всех везли на яхте… Может быть, больше никогда не увидит Михала! Но оставалось совсем немного сил. И этих немногих сил теперь хватало лишь на то, чтобы насладиться покоем, отсутствием качки, теплом дома. Хотя дом этот был – тюрьма, ее тюрьма!..
Днем бывали допросы, а петербургские ночи совсем особенные были. Зимние длинные и страшно холодные, когда холод заползал в дома, словно невидимый злой дух, а камень служил ему союзником. Летние, странно похожие на какие-то магические дни, когда в окно входил свет, как будто совершенно дневной и в то же время, нет, не дневной, нет…
Потом она как будто окрепла и осознала, что, быть может, никогда не увидит Михала. Она плакала целый день и снова выкашливала в платок бурые крошки. Совершенно неожиданно явился врач. Конечно, это Франциска потребовала врача. Он оказался немцем и основной чертой его лица был длинноватый нос. Хотелось посоветоваться хоть с кем-то, но посоветоваться возможно было только с Франциской. Франциска сказала, что никаких писем не следует пытаться передать через этого человека!..
– …единственно, что из такой сумасбродной затеи выйдет, так лишь то, что нас запрут в каземат, откуда мы живыми не уйдем!.. Интонации грубого голоса Франциски ясно говорили о ее страхе за собственную жизнь! Тихо, кротко сказала:
– Прости меня, Франциска. Ты в беде из-за меня…
Никаких писем для передачи Михалу не совала в ладонь врача. Врач нашел ее состояние неудовлетворительным, она сразу поняла по выражению его глаз. Франциска не подала платье, потому что врач велел лежать в постели целую неделю.
– Я не дитя! – заговорила Франциска грубо. – И если уж я попала в беду, так это по своей воле, а не по вашей! И не вините себя!..
Но поняла ведь уже, что в лице Франциски фон Мешеде жизнь столкнула ее с этим удивительным типом молчаливой и безусловной преданности. И размышлять, насколько эта самая преданность заслуженна тобой, вовсе не имеет смысла…
Общение с офицером, начальником караула, взяла на себя все та же Франциска. На столе явились письменные принадлежности. Села за стол, хотя Франциска бранила ее и говорила, что от писания заболит грудь. Грудь и вправду заныла… грудь… в груди… Написала совсем короткое письмо… Ввела себя легко в такое странное состояние, чувствовала себя таинственной… Подумала, что будет занятно, если императрица и вправду явится в эту Петропавловскую крепость на свидание с ней. Уже знала, что заключена в Петропавловской крепости. Собственно, Франциска это узнала от офицера. Почему-то не стали утаивать название места заключения… А вдруг повезут во дворец, к императрице… А там… Побежали, полетели мечтания… От внезапной возможности бегства до внезапного же расположения императрицы к ней… Писала по-французски, кратко и с достоинством…
«…Ваше Императорское Величество!..
Вы непременно должны знать, что все рассказываемое обо мне – ложь! Я могу дать Вам необходимые разъяснения лишь получив аудиенцию. Ваше Величество, я решаюсь умолять Вас принять и выслушать меня. Я в состоянии правдивыми словами уничтожить распространяемую обо мне ложь! Более того, мой правдивый искренний рассказ может послужить к большой выгоде для Вас, Ваше Величество, и для Вашего государства. Я с нетерпением жду повелений Вашего Величества и пламенно надеюсь на Ваше милосердие. Остаюсь покорная Вашего императорского Величества слуга
Елизавета».
Письмо было отдано начальнику караула в собственные руки и затем, пройдя через некоторое количество других рук, очутилось в кабинете императрицы. Екатерина еще не переменила мужского платья на женское, возвратившись с верховой прогулки. Она была в дурном настроении, потому что норовистая лошадь лягнула обер-шталмейстера, князя Репнина, и едва не раздробила ему колено…[86] Уже вся дворцовая прислуга знала, что императрица в дурном настроении. Она отправилась не в уборную комнату, для переодевания, а прямиком в кабинет, где, не присаживаясь к письменному столу, взялась перебирать письма…
Не то чтобы императрица никогда не лгала! Напротив, она даже и много и часто лгала. Но ведь она лгала серьезно и правильно, и когда это было необходимо для ее блага, а ее благо совершенно четко соотносилось с общим благом всех ее подданных, всего государства!.. Она была женщиной чрезвычайно интеллектуальной, талантливым и опытным политиком, натурой по-своему широкой… Она писала комедии, а также занималась историческими изысканиями, то есть отнюдь не чуждалась творчества. Но все это была деятельность человека, совершенно не наклонного к непонятной, горячечной, бесполезной лжи!.. Прочитав скоро письмо, подписанное «Елизавета», императрица раздражилась. В то время как она серьезно занималась внутренней и внешней политикой, рядом с ней какая-то личность играла с жизнью, играла в жизни, как девочка глупая, то есть глупая, потому что маленькая, малая возрастом, играет в бирюльки!.. И ее, правительницу огромного государства, какая-то sotte – дура! – намеревалась нагло втянуть в эти ребяческие фантазии, в эту пустую игру!..
Приказано было императрицей начать немедля допрашивать самозванку…
В уборной, покамест ее раздевали и одевали вновь, и обтирали для бодрости ее лицо брусочком льда, она продолжала напряженно размышлять… Естественно было тотчас сравнить самозванку с известным Пугачевым. Но императрица прекрасно понимала, что сходство здесь лишь внешнее! За этим казаком, отказавшимся обрабатывать свой клочок земли во имя химерического царского будущего, стояли хаотической огромной толпой самые бедные, самые униженные подданные императрицы. Он был – неизвестная и непонятная сила! Конечно, он, как все люди, вероятно, да, как все люди, думал прежде всего о себе, но его мысли и действия совпадали с желаниями, чаяниями множества других его соотечественников… Он называл себя Петром III, чудесно спасшимся от смерти, но он сам в это не верил, и никто не верил! И вовсе не в том была его сила! Нет, в его силе словно бы заключались грядущие грозы и вихри, сбрасывающие троны… Его надо было бояться, опасаться… А эта девчонка думала только о своей жизни, хотела сделаться независимой и свободной, насколько это возможно, и потому и становилась все более и более зависимой, как будто скованная сотнями мелких цепочек, удерживающих не менее жестко и болезненно, чем крупные цепи…
Екатерина не только не понимала страстного желания личной свободы, частной жизни, но и полагала подобное желание исключительно вредным. Сама она жила для общего дела и даже едва улучала время для тайных встреч наедине со своим фаворитом Потемкиным, человеком малообразованным, как все здесь, в России, так она полагала, но сильным и способным к пониманию государственных дел… Императрица сознавала, что образование необходимо, но была уверена, что образованные русские слишком ясно будут видеть несовершенство управления государством! Екатерина сама стремилась к образованию, но между своим образованием и образованием своих подданных видела существенную разницу. Она могла относиться с уважением к Вольтеру и Руссо, но она не могла ими увлечься, а ее подданные могли, причем именно Вольтером и Руссо, а не ею!..
С вечера было велено передать Франциске, что утром состоится допрос ее госпожи. Совсем рано, когда было еще совсем темно, Франциска уже одела ее в простое платье из батавской ткани, волосы убрала в сетку…
