«Заканчивается 1866 год. Он не был таким плодотворным и успешным, как я хотел. В 1867 году я постараюсь достичь большего и стать лучше — более добрым и любящим. И пусть Всемогущий, которому я вверяю свою судьбу, исполнит мои желания и поможет мне. Да будут отпущены нам все грехи прошлого года».
В конце прошлого года оба испытали горечь поражения. Кто из двоих страдал больше? Стивенсон, который за два месяца до того писал: «Я надуманная фигура, и давно это знаю. Меня читают лишь журналисты, мои коллеги — писатели и дети», или Ливингстон, оказавшийся вовлеченным в работорговлю, которую он ненавидел: «У меня сердце разрывается при виде человеческой крови… Мне кажется, что Божья милость и воля оставили меня».
Их последнее желание было одинаковым. Трудно не вспомнить могилу Стивенсона на горе Веа и его слишком известные строки: «Он там, куда шел давно»[131], когда мы читаем запись в дневнике Ливингстона от 25 июня 1868 года:
«В лесу мы наткнулись на могилу. Это был маленький круглый холмик, как будто его обитатель не лежал, а сидел в нем. Она была посыпана мукой, сверху лежало несколько крупных бусин. Узкая тропинка говорила о том, что эту могилу навещали. Я бы хотел быть похоронен в такой могиле. Лежать в тихом — тихом лесу, где никто не мог бы потревожить мой прах. Могилы на родине кажутся мне неуютными и тесными, особенно вырытые в холодной, сырой глине».
К последнему желанию Ливингстона, в отличие от Стивенсона, отнеслись с меньшим уважением, так как его набальзамированное тело было отправлено на родину, в «сырую глину» и «тесное пространство» в нефе Вестминстерского аббатства.
С тех пор как умер Ливингстон, прошло около ста лет, и теперь мы можем оценить всю глубину его поражения в Восточной Африке. Были открыты торговые пути и уничтожена работорговля, но основной урок, вынесенный из опыта его жизни, был совершенно забыт. Ливингстон писал об африканцах: «Добиться их нравственного возвышения можно с большим успехом, если наставник не будет прибегать к силе, вызывающей у них зависть или страх». В той же книге он написал: «Дикари заслуживают вежливого обращения так же, как и цивилизованные люди». Однако за то время, пока он находился в обществе Стенли, придерживающегося других взглядов, он не смог существенно повлиять на своего спутника. Будущее Восточной Африки принадлежало именно Стенли с его пулеметами и кожаными плетками, и именно эти методы вызвали недоверие и ненависть к белым, надолго воцарившиеся в Африке.
Смутно — сладенькая страна
Призрак — a revenant — не ожидает быть узнанным, навещая некогда знакомые ему места. Если он вызывает у вас чувство страха, это скорее его собственный страх, не ваш. Места настолько изменились с тех пор, как его не стало, что ему приходится с трудом отыскивать дорогу в джунглях новых домов и перестроенных комнат (ведь сталь и бетон размножаются, как тропическая растительность). Поскольку же сам он не изменился и воспоминания его остались прежними, призрак убежден, что он невидим. Вернувшись во Фритаун и Сьерра — Леоне прошлым Рождеством, я думал, что принадлежу какому- то странному прошлому, которое было только моим. Поэтому я был поражен, когда в первый мой вечер меня окликнули по имени, чья- то рука сжала мой локоть и чей?то голос сказал: «Скоби, а кто такой Скоби?» и «Пуджехун, помнишь мы встретились в Пуджехуне? Я был тогда в департаменте общественных работ. Давай зайдем в “Сити”, выпьем».
Я приехал на работу в Сьерра — Леоне более четверти века назад и высадился во Фритауне после четырехмесячного плавания из Ливерпуля. У меня было ощущение полной нереальности. Как это произошло? Под звуки кухонного оркестра из вилок и сковородок я спустился с грузового судна компании «Элдер Демпстер» в моторный катер, где меня встретил министр сельского хозяйства, чьим гостеприимством мне предстояло временно воспользоваться, который явно ожидал чего?то менее легкомысленного. Кирпичный англиканский собор возвышался над местом моей высадки, точно как это было в 1935 году, когда я впервые посетил Фритаун. Ничто не изменилось в захудалом, обветшалом, зачарованном городке с увитыми цветами балконами, жестяными крышами и похоронными конторами, но я не мог вообразить себе в свое первое посещение, что когда?нибудь приеду сюда на работу и стану одним из этих усталых мужчин, пьющих на закате джин в баре отеля «Сити».
Ощущение полной нереальности всего происходящего усиливалось с каждым часом. Я должен был лететь в Лагос, где мне предстояло работать три месяца до возвращения во Фритаун, и счел за благо уведомить моего хозяина, что мы еще увидимся. «А что именно вы собираетесь здесь делать?» — спросил он. Я дал нарочито неопределенный ответ, поскольку никто еще не разъяснил мне, какого рода «прикрытие» будет у меня в этом мире, совсем непохожем на мир Джеймса Бонда. Все, что мне было известно, — это мой номер (не 007). Я обрадовался, когда в бар зашел сурово — сосредоточенного вида майор с большими усами и можно было изменить тему разговора. «Пройдемся?» — неожиданно предложил он. Идея была несколько странной в это время дня, но я согласился. Мы пошли по дороге в дымке горячего пыльного ветра.
— Жарковато здесь, не находите? — сказал он.
— Да.
— Влажность 95 процентов.
— В самом деле?
Он свернул в палисадник.
— Это пустой дом, — сказал он. — Хозяин в отпуске.
Я послушно за ним следовал. Он сел на большой камень и сказал:
— Есть для вас информация.
Я осторожно сел с ним рядом, помня услышанное в детстве предостережение, что от сиденья в жару на камне бывает геморрой.
— В прошлую пятницу была связь. Вы инспектор ОВТ. Понятно?
— Что такое ОВТ?
— Отдел внешней торговли, — сказал он резко. Неосведомленность в этом новом мире разведки считалась проявлением некомпетентности.
В то же время это известие принесло мне облегчение, и за завтраком у министра я осторожно навел разговор на мое будущее во Фритауне.
— На самом деле, вам?то я могу сказать, хотя это официально еще и не объявлено, что я буду инспектором ОВТ.
— ОВТ?
— Отдел внешней торговли.
Он скептически посмотрел на меня и был совершенно прав, так как вернулся я уже совершенно в другом качестве. ОВТ, как я слишком поздно узнал в Лагосе, отказался создать прикрытие для лжеинспектора. Попытка посягнуть в этом плане на невинность Британского Совета также не увенчалась успехом. После этого мне угрожали по очереди званиями в ВМС и в ВВС, пока не обнаружилось, что, если меня не произведут в капитаны 3 ранга или в полковники, мне не положено ни отдельного кабинета, ни сейфа для кодов. Когда я вновь вернулся во Фритаун, то оказался каким?то неопределенным образом прикомандированным к полиции, что было несколько трудно объяснить тем, кто ожидал встретить в моем лице инспектора ОВТ.
Вся моя жизнь во Фритауне отличалась такой же неопределенностью. Для нашего аппарата я не существовал, поскольку меня не было в списке сотрудников министерства колоний, где значились зарплата и статус каждого, а для местных жителей я был еще одним из труднодоступных правительственных чиновников. Я жил один в маленьком домике, пространство вокруг которого во время дождей превращалось в болото. Напротив был нигерийский пересыльный лагерь, привлекавший грифов, а позади — заросли кустарника, служившие общественной уборной и привлекавшие мух. По этому поводу у меня было одно успешное столкновение с администрацией. Когда я послал письмо министру колоний с требованием построить уборную для африканцев, он ответил, что с моей просьбой следует обратиться по
