соответствующим каналам через полицейского комиссара.
В ответ я процитировал слова Черчилля во время войны о «соответствующих каналах», и сарай был?таки построен. Тогда я снова написал в министерство, что в анналах Фритауна мое имя, как имя Китса, будет начертано на воде. На некоторое время моя изоляция особенно усилилась, когда я поссорился со своим боссом в Лагосе, за 1200 миль, и он перестал высылать мне деньги на жизнь (или платить моим почти несуществующим агентам).
За период этого долгого молчания у меня было много времени снова задуматься, зачем я здесь. Наша жизнь формируется в детские годы, и когда недавно я начал писать о первых двадцати пяти годах моей жизни, мне было любопытно отыскать в них хоть какие?то намеки на то, что могло привести человека средних лет в это влажное одиночество, вдали от семьи, друзей, от настоящей профессии.
Из пережитого родился мой первый успех — «Суть дела», но я начал писать эту книгу только четыре года спустя, после того как все нелепости уже стерлись у меня в памяти. Из соображений безопасности мне было запрещено инструкцией вести дневник, меня также обучили употреблению чернил для тайнописи, которыми я никогда не пользовался, или птичьего помета, если чернил не хватит (грифов там было множество, три или четыре обычно сидели у меня на крыше, но я не думаю, чтобы их помет имелся в виду).
Начало моей жизни в качестве агента 59200 было неблагоприятно. Я известил о своем благополучном прибытии, используя в качестве кода книгу (я выбрал роман Т. Ф. Поуиса, откуда я мог извлекать для собственного развлечения малопристойные фразы), и со следующим конвоем прибыл большой сейф с листочком инструкций и моими кодами. Кодовые списки были особенно интересны, поскольку в их неизбежно ограниченном словаре попадались самые неожиданные слова. Кому бы могло понадобиться слово «евнух», думал я, и не успокоился, пока не нашел возможности воспользоваться им сам в сообщении моему коллеге в Гамбии: «Как сказал главный евнух я не могу повтор не могу прибыть». (Странные развлечения находишь в одиночестве. Помню, как однажды я полчаса стоял на лестнице, ведущей в мою спальню, наблюдая за соитием двух мух.)
Сейф был совсем другое дело. Я совершенно неспособен читать любые инструкции технического порядка. Выбрав цифры, я набрал их, на мой взгляд, правильно, убрал мои вновь приобретенные коды, захлопнул сейф и попытался открыть его — тщетно. Вскоре я понял свою ошибку: я пропустил строчку в инструкции — и набор представлял теперь совершенно не известную мне цифру.
Телеграммы ждали декодирования и отправки. С трудом, при помощи Т. Ф. Поуиса, я солгал Лондону, что сейф был поврежден при транспортировке, пусть пришлют другой со следующим конвоем. Коды были спасены из вскрытого автогеном сейфа и помещены временно в резиденции губернатора.
Я с нетерпением ожидал вечеров и отправлялся вдоль заброшенного железнодорожного пути на склонах за Хилл — Стейшн, возвращаясь на закате, чтобы принять ванну, прежде чем появятся крысы (по ночам они раскачивались в спальне на шторах). Затем, свободный от телеграмм, я садился писать «Ведомство страха». Виски, джин и пиво строго нормировались, но некоторые дружески ко мне расположенные морские офицеры снабжали меня вином, поступавшим из Португальской Гвинеи, минуя таможню. В полнолуние голодные бродячие собаки не давали мне спать своим воем. Я поднимался, натягивал ботинки на ноги, прямо на пижамные брюки, и разряжал свою ярость, ругаясь и швыряя камни в узкий проулок за моим домом, где жила самая беднота. Мой бой говорил мне, что меня называли там «плохой человек». Поэтому, покидая Фритаун, как я думал навсегда, я послал несколько бутылок вина к свадьбе в одну из хижин, в надежде оставить о себе лучшее воспоминание.
В отеле «Сити», где началась «Суть дела», я бывал нечасто. Там можно было спастись от озабоченных протоколом сотрудников секретариата. Это был дом, родной для людей, кому ни на одном из поворотов их долгого жизненного пути не повстречался успех и которые уже не надеялись на эту встречу. Это не были бродяги, поскольку у них была работа, но работа эта была непрестижной. Это были неудачники, но они знали об Африке больше, чем те преуспевающие, кто ожидал перевода в колонию повиднее и старался как бы не подпортить свое личное дело. В баре отеля «Сити» собирались люди, которые состарились на своих постах без всякого продвижения, и все же они были неизмеримо моложе, чем молодые помощники министров. В них еще жила мечта, приведшая их в Африку: мечта не зависит от повышения по службе. Немногим более чем через полгода я был там как дома — я тоже начинал чувствовать себя неудачником.
Все мои блестящие идеи были самым решительным образом отвергнуты: спасение мнимыми коммунистическими агентами левого агитатора, находящегося под домашним арестом (я собирался поместить его, воображающего, что он работает на русских, в Конакри, которое находилось в ведении правительства Виши); открытие публичного дома в Бисау для посетителей из Сенегала. Португальские лайнеры прибывали и отбывали с контрабандой алмазов, и при самых тщательных обысках — от риса в мешках до косметики в каютах — не нашлось ни единого камня. В баре мне иногда случалось забыть о неотвязном вопросе, что я здесь делаю, потому что ответ был, вероятно, тот же, какой могли дать и мои собеседники: побег из школы? Повторяющийся отроческий сон? Прочитанная в детстве книга?
Вернувшись во Фритаун прошлым Рождеством, я нашел отель «Сити» совершенно неизменившимся. Какой?то белый смотрел с балкона, откуда Уилсон наблюдал за идущим по улице Скоби, и он помахал мне рукой, словно только вчера я заходил туда в последний раз. Не было только сикха в тюрбане, который предсказывал будущее в общественном душе, за неимением другого уединенного места. В углу балкона местный житель наигрывал грустные рождественские калипсо, а проститутка в алом платье танцевала, чтобы привлечь к себе внимание (внутрь их не пускали). Даже добродушный грустный швейцарец — хозяин был все тот же, более чем тридцать лет он не покидал Фритаун. Он уцелел и в этом смысле преуспел, но, возможно, сама убогость такого преуспеяния и делала его захудалый бар «вторым домом».
На следующий день я пошел поискать мой старый дом. Четверть века назад органы здравоохранения признали его непригодным для жилья, так что его могло уже и не быть. Сначала мне так и показалось. На месте нигерийского пересыльного лагеря стояла новенькая итальянская авторемонтная мастерская, заросли, где была построена уборная, занимал теперь жилой квартал, и на улице, где завывали бродячие собаки, стояли отличные дома (один из них занимал генеральный секретарь Совета национальных реформ, правивший в то время в Сьерра — Леоне). Я не сразу узнал мой старый дом, ярко выкрашенный, с палисадником на месте болота. Маленький кабинет стал кухней, блеклую жилую комнату с казенной мебелью оживляли теперь портреты в абстрактном стиле молодой аборигенки. Я поднялся наверх, заглянул в спальню, где некогда раскачивались на шторах крысы теперешний владелец сказал, что крысы остались, — и остановился на лестнице, где я так долго наблюдал за мухами. Этот образ напомнил мне томительную скуку моего отрочества, юношу, играющего в русскую рулетку… Возможно, все это и привело меня в голую пустыню Брукфилда.
Брукфилдская церковь, где мой друг отец Мэкки говорил свои проповеди на креольском наречии, не изменилась: над алтарем была все та же плохая статуя святого Антония, та же Дева Мария в ярко — голубом одеянии. За полночной мессой мне могло бы показаться, что я снова в 1942 году, но в тот год мессу я пропустил. Приятель — католик, представитель конкурирующей секретной службы, пришел ко мне пообедать вдвоем, и мы чересчур быстро перепились португальским вином, чтобы тащиться в церковь. Сейчас на сидящей впереди девушке было платье с набивным рисунком из манчестерского хлопка, какие редко стали попадаться с тех пор, как японцы наводнили рынок своей продукцией. На плече у нее было слово «soupsweet»[132], но только когда она поднялась, я мог увидеть, что там были еще слова: «Фенелла любит развлечься». Отца Мэкки это бы позабавило, подумал я. И какое определение лучше подошло бы этой бедной ленивой, с прелестными красками стране, чем «сладенькая»?
С чувством некоторой неловкости мой спутник Марио Солдата и я переехали из отеля «Сити» в новый, роскошный «Парамаунт» со всеми традиционными удобствами, выстроенный на холме за бывшим полицейским участком, куда я приходил каждый день к комиссару за своими телеграммами. Старик не одобрил бы этих перемен во Фритауне. И я вспомнил утро, в сезон дождей, когда он сошел с ума от перегрузок, от того напряжения, какого ему стоило держать под контролем продажных полицейских, от изводивших его бюрократов из МИ-5. Он не пил, но по своим знаниям и гуманности он был ближе к обитателям отеля «Сити», чем я теперь. Я был слишком избалован для общественного душа и голой спальни.
