Хургин кивнул и распрощался. Большаков ждал его в кабинете.
– Мне кажется, вы и сами не очень-то верите в виновность Козлова, – сказал Хургин.
– Почему вы так решили?
– Вы эту девушку отпустили, тем самым косвенно признав, что испытываете сомнения. А отпустить Козлова у вас духа не хватает.
– А у вас хватило бы? – мрачно поинтересовался Большаков. – Если на нем четыре убийства и потерпевшая указывает на него?
– Она пережила сильный шок, – напомнил Хургин.
– И у нее в результате мозги набекрень? – нехорошо усмехнулся Большаков.
Но все-таки он, наверное, испытывал угрызения совести, потому что сказал после паузы:
– Я Козлова отправлю на экспертизу. Пусть врачи им занимаются.
Он еще хотел сказать, что единственный шанс для Козлова – если его признают невменяемым, только это спасет его от смертного приговора, но промолчал. А Хургин и сам все понял без слов.
– Козлова вряд ли признают невменяемым, – сказал он. – Хотя симптомы кое-какие есть, но это не шизофрения.
– Он, по-вашему, нормальный? – спросил с сомнением Большаков.
– Не знаю. Но у меня нет ощущения, что он шизофреник, когда я с ним общаюсь. В психиатрической диагностике есть такое понятие – симптом чувства шизофрении, описанный в пятидесятых годах Рюмке. Врач, беседуя с больным шизофренией, должен испытывать своеобразное сопереживание, как бы резонанс возникает. Вот у меня такого чувства нет. Совершенно!
Возникла пауза.
– Я смогу с ним беседовать? – спросил Хургин.
– С Козловым?
– Да.
– Зачем вам это нужно?
– Вы ведь сами попросили меня им заняться, – мягко напомнил Хургин. – Почему же сейчас отталкиваете?
– Никого я не отталкиваю! – сказал раздраженно Большаков. – Делайте что хотите.
Глава 26
Профессора Вольского Хургин представлял себе совсем иначе. Ожидал увидеть высокого, с волевым лицом человека, а его встретил самый настоящий гном. И даже прическа у него как у гнома была – встопорщенные седые волосы. Хургин даже спросил:
– Вы – профессор Вольский?
– Да.
– Я хочу поговорить с вами о вашем аспиранте Козлове.
– Ваши товарищи уже говорили со мной на эту тему.
– Мои товарищи? – удивился Хургин.
– Да. Вы ведь из милиции?
– Я врач.
– Врач? – Теперь пришла очередь Вольского удивляться. – И что же вы хотите узнать о Козлове?
– Нарисуйте его психологический портрет, – попросил Хургин. – Это для вас не затруднительно?
– Хороший парень. Честный, чистый. Искренне увлечен наукой. И то, что ему сейчас пытаются приписать все эти страшные преступления, – полнейшая чушь!
Лицо Вольского, и прежде розовое, теперь совсем раскраснелось.
– Но, говорят, он сильно изменился в последнее время, – осторожно сказал Хургин.
– Кто говорит? – вскинулся Вольский.
– Вы, например.
– Я?
– Да, вы. Вы говорили об этом Вике, подруге Олега. Помните?
Вольский подозрительно посмотрел на собеседника.
– Вы с ней уже успели поговорить?
– Как видите.
Вольский вздохнул.
– Ну, не то чтобы он так уж сильно изменился, – начал осторожно.
– Вы, по-моему, видите во мне врага, – вдруг перебил Хургин.
– Почему вы так решили?
– Вижу. Но вы напрасно опасаетесь меня, Дмитрий Николаевич. Я не желаю Олегу ничего плохого. Я только пытаюсь разобраться в том, что с ним происходит. И помочь Козлову могут только близкие ему люди. Поверьте. Он сейчас совершенно беззащитен, его обвиняют в жутких преступлениях, которых он, возможно, не совершал…
– Он их действительно не совершал!
– Верю. Поэтому я к вам и пришел. В Козлове наступила перемена. Совсем недавно, пару месяцев назад. Так?
– Да.
– Давайте точно эту границу проведем. В чем проявилась необычность поведения Козлова?
– Он потух.
– Потух?
– Да. Потерял интерес к жизни. Что-то его угнетало, мне кажется. Постоянный душевный дискомфорт, чувство тревоги.
– Трема?
– Что? – не понял Вольский.
– Трема. Специальный термин, который используют артисты и психиатры. Вернее даже будет сказать, что психиатры это слово позаимствовали у артистов. Артист стоит за кулисами, ждет выхода на сцену, а в душе – тревога. Глухая, неясная. Волнуется – и сам не может себе объяснить почему. Вот это неопределенное тревожное ожидание и есть трема.
– Да, похоже, – согласился Вольский, подумав. – Олег приходил ко мне, и я видел, что он сам не свой. Но человек ведь не может долго существовать в таком состоянии, обязательно сорвется. И с ним это, конечно, стало происходить. Внезапные вспышки раздражения и прочее в том же духе.
– А раньше такого не было?
– Нет. Он очень спокойный по натуре. Любит тишину и уединение. Даже тему диссертации для себя выбрал такую – чтобы подальше от сегодняшнего дня. Латынь, мертвый язык. Это как на кладбище – памятники стоят, все вроде бы материально, но жизни нет, покой, тишина. Вот это как раз для него.
– Он с интересом работал над диссертацией?
– Да. Хотя не совсем верное определение – с интересом. Скорее, с удовольствием.
– А это разные вещи?
– Конечно. Он получал удовольствие от возможности уединиться, как бы выпасть из сегодняшней жизни. Сам процесс для него был приятен. А было ли интересно… – Вольский развел руками и вздохнул. Он сейчас был похож на взгрустнувшего гнома. – В одну из последних встреч он сказал мне, что не собирается больше заниматься этой диссертацией.
– Почему?
– Не лежит душа – так объяснил.
– А вы как думаете?
– Он просто устал.
– От чего?
– От того, что ему постоянно было плохо. Человек от таких вещей устает быстро. Я не знаю, в чем причина происшедшего с Олегом. Могу только догадываться.
– Внешний раздражитель? Как тот инструмент, который не издает слышимых звуков?
Вольский бросил на собеседника быстрый взгляд.
– Я разговаривал с Викой, подругой Олега, – напомнил Хургин. – От нее я услышал этот рассказ.
