поколдовал над ним, гремя тарелками, и очень скоро вернулся к посетительнице с широким подносом, на котором красовались сразу несколько тарелок. Здесь было представлено все, на что упал взгляд посетительницы: и мусака, и салат, и рагу из овощей.
Он просто неправильно ее понял. Она спрашивала, сколько это стоит, а он решил, что она делает заказ.
– Нет-нет! – сказала она испуганно. – Я это не заказывала!
Турок смотрел непонимающе. Кажется, он даже расстроился.
– Сколько это стоит? – спросила она. – Назовите цену!
Не понимал.
Тогда она выгребла из кармана все деньги, какие у нее были, чтобы продемонстрировать, чем она располагает. Посмотрела вопросительно на турка. До него, наконец, дошло. Взял в руки карандаш и клочок бумаги, написал цену в турецких лирах. Около двух долларов.
– За все! – показал жестом турок.
– За все?! – спросила она по-русски.
И снова он жестом показал: все это стоит ровно столько, сколько он указал на бумаге.
– И еще мне чай! – пробормотала она, совершенно счастливая. – Горячий чай!
Очень уж она продрогла прошлой ночью.
За все время, пока завтракала, она так и не придумала, что ей делать дальше. Пока что она знала только, чего она не будет делать. Она не обратится в полицию. Она не обратится в консульство. Потому что в обоих этих случаях ее вычислят без труда, и она угодит в турецкую тюрьму. Ее паспорт остался рядом с бездыханным Кемалем, и вряд ли турки станут разбираться, как оно там было на самом деле.
Так ничего и не придумав, она отправилась бродить по городу.
Здесь не было офисов, редко встречались магазины и совсем не было туристов. Ей открылся тот Стамбул, где не было султанских дворцов, гигантских мечетей, зеркальных стен деловых центров. Зато были крохотные магазинчики, где покупателями были жители близлежащих домов и всех их продавец знал в лицо. Были люди в одеждах простых и строгих, и она несколько раз даже увидела одетых в черное женщин, чьи лица были закрыты платками, так что только глаза были видны. Здесь увиденная ею баня (она догадалась о том, что это баня, по табличке с надписью «хамам») выглядела так, словно строилась веке в девятнадцатом, а то и в восемнадцатом, а рядом с баней на земле сидели старики. Здесь рынок оказался овощным развалом, устроенным прямо на проезжей части: горы картофеля, баклажанов и огромных, как пушечные ядра, капустных кочанов.
Она бродила без всякой цели, завороженно разглядывая подробности незнакомой ей жизни, и чувствовала себя пилигримом, который после многомесячных скитаний вошел в город в чужой земле. Никто не проявлял к ней видимого интереса. Порой она ловила на себе взгляды местных жителей, но то было лишь секундное любопытство, не более того.
К середине дня она неожиданно для самой себя вышла к причалу Юскюдар. Здесь она сошла с теплохода накануне, после того как пересекла Босфор. Она еще раздумывала, не отправиться ли ей в плавание в обратном направлении, как вдруг ее окружила стайка мальчишек, которые наперебой предлагали привести в порядок ее обувь. На всю компанию у них было три ящика с соответствующими приспособлениями: щетки, бархотки и разные виды обувного крема. Они были очень настойчивы, галдели не переставая, а один даже наклонился и провел рукой по туфле на ее ноге, снимая слой жирной пыли, после чего осуждающе поцокал языком, будто уличил европейскую гостью в чем-то совсем уж предосудительном.
Она хотела бы уйти и, только чтобы от них отвязаться, спросила, сколько стоят их услуги. Какую бы цену ни назвали, она скажет им, что это дорого, и с ними расстанется. Так она для себя решила. Но они назвали цену невообразимо маленькую, она решила, что ослышалась, переспросила, и это ее секундное замешательство малолетние работяги тотчас же использовали.
– Йес, йес! – загалдели они разом, подтверждая, что она не ослышалась и лишнего они не возьмут, а один уже склонился и быстро-быстро орудовал щеткой, приводя в божеский вид ее обувь, и теперь уже поздно было отказываться.
Она подумала, что это и к лучшему, возможно, потому, что после проведенной на кладбище ночи вид она приобрела несколько бомжеватый, и надо было постепенно приводить себя в порядок, чтобы поменьше привлекать внимания к себе. Хотя бы с туфель начать.
Справившись со своей работой, малец распрямился и отступил, любуясь делом рук своих.
Она протянула ему мелкую монетку, оговоренную плату за труды, он деньги взял, но его лицо мгновенно обрело такое выражение, будто большего оскорбления в своей недолгой жизни он еще не испытывал, а его дружки подняли жуткий гвалт, требуя оплатить работу по справедливости.
Она пыталась вразумить их и напомнила о том, что уговор был о такой сумме, но они галдели осуждающе и даже упомянули о том, что визит в любой стамбульский платный туалет стоит дороже, что было сущей правдой.
Никто из них ее даже не касался, но кольцо вокруг нее они образовали крепкое, и уйти не было никакой возможности. Хотя, если бы даже ей удалось вырваться, малолетние вымогатели преследовали бы ее сколь угодно долго, привлекая всеобщее внимание осуждающими воплями.
Они и без того уже сделались центром внимания. На них смотрели со всех сторон. Ей было неуютно под этими взглядами. Она поспешно достала из кармана деньги. Мальчишки не стали забирать все до последней лиры, отсчитали сумму, представлявшуюся им справедливой, и было подозрение, что они накинули проценты за то, что им пришлось так долго уговаривать клиентку. Даже не поблагодарив, они умчались прочь. А она осталась на причале. В начищенных до блеска туфлях. И практически без денег. Доллар или около того – вот и все, чем она располагала.
Ей негде было провести следующую ночь, кроме как на кладбище. С наступлением темноты она вышла на знакомую ей улицу, прошла вдоль длинного забора до калитки и на кладбище без особого труда отыскала место, бывшее ее прибежищем прошлой ночью. Она так устала за этот день, что у нее не оставалось сил ни на поиски более достойного ночлега, ни тем более на кладбищенские страхи. Она даже смогла проспать большую часть ночи и проснулась только под утро, когда приплывшая с Босфора сырость выстудила остатки ее сна.
Она сидела в траве, стуча зубами от холода, и отчаяние охватывало ее все больше. Долго ей так не продержаться. И выхода не было.
Утром пошел дождь. И без того серый город стал еще непригляднее. Люди на улицах прятались под зонтами. У нее зонта не было. Под струями холодного дождя она добрела до знакомого ей локантасы, где завтракала накануне.
Турок в белом халате приветливо улыбнулся и мимикой дал понять, что погода нынче ужасная.
Она села за стол, выгребла из карманов все, что у нее было.
– Это все мои деньги, – сказала она. – Дайте мне что-нибудь покушать.
Турок посмотрел на нее озадаченно. Потом ушел к раздаточному столу и возвратился с подносом, на котором присутствовал весь вчерашний набор: мусака, салат и овощное рагу. Деньги он у нее взял, все до последней лиры, но она понимала, что денег этих мало, и турок ее попросту пожалел. Она не удержалась и расплакалась. Тут были и благодарность к турку, и жалость к себе, и отчаяние от осознания того, как нелепо и ужасно все сложилось.
Турок принес ей чай в стакане и удалился, унося свою растерянность. Не знал, что ему делать с этой русской. Не знал, что такое с ней произошло. Только понял, что у нее беда.
Она плакала. Перед нею остывал нетронутый завтрак. И лежала на столе россыпь мусора. После того как турок забрал лиры, осталась визитка из отеля, магазинный чек, неиспользованный трамвайный жетон…
А еще клочок бумаги с телефоном.
Ей этот телефон дал Серега из Самары. В Памуккале при расставании. Буду нужен – позвони, сказал он ей тогда. Он ей очень нужен. Она без него пропадет.
Турок разрешил ей позвонить. Она набирала телефонный номер с замиранием сердца. Ей казалось, что это ее последняя надежда. Ответили ей по-турецки. Она запаниковала.
