выглядела по-настоящему счастливой, а помахав им рукой и крикнув вслед «Пока!» у мрачных стен дома № 90, оборачивалась с измученным видом уставшего ребенка и нехотя брела к себе. Я не раз пытался выйти в сад, когда Элис возвращалась из академии, да только мне никак не удавалось рассчитать время, и мама всегда успевала нагрузить меня работой.
Наконец мне удалось занять стратегически верную позицию. Вернувшись после собеседования с Бэнкрофтом — о работе, которой мне бы хватило на ближайшие двадцать лет (в мои обязанности входило следить за документами, необходимыми мистеру Бэнкрофту для публикации «Истории Запада» в тридцати томах), — я притворился, будто чиню железные ворота. И вскоре увидел хмурую Элис, она брела по краю тротуара. На миг у меня в глазах потемнело.
— Здравствуйте, мистер Тиволи.
— Привет, Элис. Как дела в школе?
Зрение уже вернулось ко мне, и я разглядел на Элис ободок, который мне так нравился: шоколадно- коричневый, увитый цветами кувшинки.
Девушка ехидно усмехнулась.
— По-дурацки, мистер Тиволи, — вздохнула она. — Как и всегда.
— О… Сочувствую.
— И я твердо решила никогда не выходить замуж.
— Что?.. Никогда?
— Никогда, — повторила Элис, качая головой. — Мы читали Шекспира. «Укрощение строптивой» показалось мне настоящей трагедией. Горькая судьба хорошей женщины.
— Угу, — промычал я, поскольку не читал сего произведения.
— А мисс Содов не согласилась. Эссе пришлось переписывать. Идиотизм какой-то! Кстати, о строптивых, — тут Элис перешла на шепот, — мистер Тиволи, вы не могли бы…
— Макс! — крикнула мама с порога. — Чем ты там занимаешься? Ворота в прекрасном состоянии. Привет, Элис, хватит болтать с Максом. Кажется, твоя мама хотела срочно с тобой поговорить.
Элис со стоном закатила глаза и побрела к дому. В дверях безмятежно улыбалась мама; она даже не подозревала, что натворила. На мгновение мне захотелось совершить матереубийство.
Я немного лукавлю, рассказывая о своей любви как о прекрасной камелии в чаше с прозрачной водой. На самом деле она была подобна гниющему болоту. Не передать моих страданий, когда каждое утро Элис проходила под окном, ни разу не взглянув — ни с любопытством, ни с нежностью — на застывшую над ней горгулью. И вовсе не сияние ее волос заставляло меня по ночам, лежа в кровати, представлять себе ее образ. Нет, навязчивые мысли об Элис появились после одного события.
Это произошло вечером, после ужина, я не находил себе места и прошмыгнул в уголок заднего дворика, дабы сорвать розу и раздавить ее в кулаке. Из глаз брызнули слезы, и тут пришла ты, Элис, в сорочке и панталонах. Наверное, днем ты обронила в саду какую-нибудь дорогую булавку или брошь и, чтобы мама не ругалась, выскользнула через черный ход, тихонько притворила дверь и юркнула в темную траву, с недовольным шепотом приподнимая каждый листочек. Я замер, боясь шелохнуться. Ты стояла на коленях, по-кошачьи вытянув руки, и вырез просторной сорочки открыл моему взгляду нежные изгибы твоего тела. Ты повернулась, погруженная в свои мысли, а я отпрянул, погруженный в переживания. Я видел, как твои ноги напрягались, когда ты с надеждой тянулась к очередному листу; в те времена дамские панталоны отличались воздушностью и тонкостью. Ты беззаботно наклонилась, и я увидел бледно-голубые вены на твоих бедрах. В сад спрыгнула кошка, ты замерла, сорочка сползла, оголив плечо. Затем, отдавшись на волю судьбы (то есть придумав спасительную ложь), ты прошмыгнула в дом с черного входа, на миг вспыхнул освещенный прямоугольник коридора, и дверь закрылась. Всю ночь я искал твое украшение, однако нашел только булавку, птичье гнездо и две ямки на траве — там были твои колени.
Чувства, вспыхнувшие тогда, сводили меня с ума! Бледно-голубые вены стояли у меня перед глазами, каждую ночь я прогонял из сознания твой образ, только чтобы поспать, только чтобы дожить до утра. Сэмми, закрой глаза. Я делал это самым естественным и мальчишеским способом. Уверен, Элис, ты считаешь, что ты — единственная и незаменимая, и что в мои времена все молодые люди, переполненные любовью, словно оборотни, сковывали цепями свои запястья до рассвета. Нет, мы поддавались соблазну, как и все молодые люди. Прости за резкость, Элис, уж такой я человек. Надеюсь, ты найдешь эту историю лестной, теперь, когда ты тоже состарилась и, лежа в кровати, читаешь мои воспоминания как фривольный роман, поглядывая на свое озаренное звездным светом тело.
Я не спускался по шпалерам, дабы заглянуть в ее окно; не подвешивал на дереве зеркало, чтобы из кустов смотреть на ее очаровательные волосы, когда Элис с грустью глядела в зеркало; я не прокрадывался в конюшню, чтобы прикоснуться к седлу, с которого она только что слезла, и почувствовать тепло моей потрясающей егозы. Я представлял, как совершаю все эти проделки, однако не решился ни на одну из них. Нет, я лишь стоял на ковре и пытался ощутить трепет ее души (черт бы побрал брюссельские ковры), думая о том, как скоро я изменюсь настолько, чтобы меня полюбили.
— Угомонись, — посоветовал мне Хьюго во время прогулки на дребезжащих велосипедах. — Тебя полюбят. Полюбят сильнее, чем может любить она, поверь. Хочешь, я дам тебе пару интересных книжек, только ненадолго. Думаю, отец заметил, что я их взял.
Я прочел книги. В них не было ни слова о любви, однако они поддерживали меня ночь за ночью. Одна, которую мистер Демпси, видимо, приобрел в качестве оправдания своего интереса научными целями, оказалась трактатом о сперматорее и напугала меня минимум на неделю, зато остальные воистину оказались кладезем знаний. Особенно мне понравились картинки. Я вернул книги Хьюго, и мы, обменявшись многозначительными взглядами, никогда больше о них не говорили. Я был смущен, и все же ни на шаг не приблизился к любви.
Долгожданный повод дала сама миссис Леви. Отчаявшийся, разбитый, красный и страшный от бессонницы, я решил предпринять попытку приблизиться к Элис и раздобыть другую фотографию, которая утешала бы меня в спальне. Я будто помешался на идее ремонта и спустился на первый этаж без пиджака, с небрежно повязанным галстуком и еще не оформившимся желанием осмотреть водопровод в спальне ее дочери.
— Мистер Тиволи!
Миссис Леви стояла на пороге, скромно улыбаясь и поправляя волосы, разделенные ровным пробором и уложенные в удивительно небрежные пушистые хвостики. Несколько уверенных движений, и прическа приобрела привычный вид, хозяйка отступила в комнату, смущенно предлагая мне зайти. Солнце добавило румянца ее щекам. Зеленое платье и старомодный турнюр заставляли забыть о вдовьем статусе. Миссис Леви, должно быть, осознавала, насколько театрально выглядит, и еле заметными движениями приводила себя в порядок. Едва увидев меня, она принялась восстанавливать привычный облик, отвлекая мое внимание вежливой беседой:
— …Сегодняшний вечер определенно в духе Шекспира, вам не кажется? Будто вокруг лесная роща, а я — Арден? Интересно, пропадет ли когда-нибудь это впечатление? Интересно, будут ли люди через сто лет замирать на пороге и любоваться деревьями с забавным чувством влюбленности? — Она вновь стала прежней миссис Леви, и в смущенной улыбке сверкнула нить жемчуга. — Ах, да что же я. Заходите, мистер Тиволи. Уверена, Элис тоже будет рада вас видеть.
— Я пришел проверить побелку… — залепетал я, однако уже через мгновение оказался в некогда моем коридоре, перекрашенном в темные тона и покрытом обоями, панелями и бордюрами, так что напоминал давнего приятеля, вырядившегося в нелепый костюм — для светского ужина или дружеской вечеринки — и настолько непохожего на себя, что вы смущенно отворачиваетесь, притворяясь, будто не узнаете эту странную маску, надетую на любимое лицо. Здесь не осталось и следа от моего детства. Не возникало ощущения, будто блуждаешь в пирамидах прошлого, натыкаясь на издавна знакомые предметы; все было по-новому; кто-то разбил и склеил фарфоровую статуэтку; теперь это место было проникнуто духом Элис. И я увидел ее.
— Элис, мистер Тиволи пришел проверить… побелку, вы сказали? Поздоровайся, дорогая, и, будь добра, вытри руки. Спасибо.
Волосы моей девочки были уложены в пышную прическу, и Элис производила впечатление самой
