настоящей женщины. Она поднялась с дивана и отложила книгу («С Земли на Луну», именно такое расстояние и разделяло нас в тот миг, любимая).
— А-а, здрасьте, мистер Тиволи, — ехидно сказала она, с улыбкой пожимая мне руку. Точно так же она здоровалась и со всеми остальными.
Я отчаянно пытался найти в ее приветствии хоть какой-нибудь тайный знак, адресованный мне, но Элис уже снова погрузилась в чтение. На ней было причудливое платье из прозрачнейшего шелка, оно блестело от старости, однако при свечах сей недостаток остался бы незамеченным. К рукаву прилипли несколько волосков, сиявших ярким золотом.
Солнечный свет вплетался в ее волосы, искусно уложенные, точно для званого ужина. Утром на пути в церковь мы с мамой видели на миссис Леви и ее дочери совсем другие костюмы. Видимо, забавлялись переодеванием, а потом сделали друг другу прически. Вот как одинокие женщины проводят субботние дни.
— Вы обе прекрасно выглядите, — заметил я, едва ворочая языком.
Миссис Леви заговорщицки улыбнулась Элис, которая наконец заметила во мне человека: она покраснела. Поправила прическу, смутилась и теперь смотрела куда угодно, только не на меня и не на маму, будто хотела сбежать из комнаты, где ее застали за игрой в переодевание со своей немолодой мамой. Мне удалось! Мне удалось окрасить румянцем ее лицо. Я вырезал это воспоминание, аккуратно сложил его и убрал в хрупкий медальон своего сердца.
Миссис Леви села, пригласив меня последовать ее примеру. Она повернулась к сгоравшей от стыда дочери.
— Элис, по-моему, чашечка чая была бы очень кстати, тебе не кажется?
— Угу, — буркнула Элис и сердито уткнулась в книгу.
Миссис Леви перевела на меня нежный взгляд, неподвижно сидя на краешке кресла, дабы не помять платье; казалось, она почти развязала турнюр, чтобы он смотрелся более естественно. Наверное, это было очень старое платье, времен ее девичества, пенистый обрывок юности и гордыни.
Она выжидающе смотрела на меня, в глазах светился какой-то намек. Я оглянулся на мрачную Элис, снова перевел взгляд на ее загадочно улыбавшуюся маму.
— А где Тилли? — спросил я, имея в виду их служанку.
— Уехала по семейным делам, — покачала головой миссис Леви. — У нее вроде кто-то умер или умирает. В Сономе. Мы сегодня одни.
Легкий кивок, еле заметное подмигивание. Что она пыталась сказать?
— Могу я приготовить чай? — отважился я.
Напряжение спало. Миссис Леви снова рассмеялась, Элис хмыкнула, темные кудряшки качнулись, разгоняя по комнате солнечных зайчиков.
— Было бы чудесно, правда, Элис?
— Совершенно чудесно, мама. Просто великолепно.
Миссис Леви бросила на нее многозначительный взгляд.
— Благодарим, мистер Тиволи.
Совершенно сбитый с толку, я пошел на кухню.
Чайные приборы уже стояли на серебряном подносе. Я включил плиту, рядом с которой частенько сидел, пока Джонни-китаец торговался с продавцами хлеба и рыбы, приходившими к черному входу. Я кипятил воду и заваривал чай, а миссис Леви стояла рядом и что-то бормотала. Затем без какой-либо помощи с ее стороны, воодушевленный лишь сиянием ее глаз, я поставил поднос в гостиной, прямо перед Элис, подарившей мне благодарный взгляд и впившейся в вишневое пирожное. Я сел. И понял, что они сидели в гостиной весь день, забавляясь нарядами и прическами, утомленные, страдающие от жажды и полуголодные.
Какой же я дурак! Я так редко выходил в свет, что не знал о значении субботы для еврейских семей. Хьюго, что-то слышавший об этом, сообщил, что моим Леви требовался нееврей, который смог бы осуществлять запретные для них действия. Например, заварить и подавать чай. Другой, более просвещенный знакомый Хьюго зарабатывал на карманные расходы в еврейской общине, где его называли «шабес-гоем».[1]
— Они платят мне за то, что я зажигаю свечи, — хохотал он. — Или покупаю билетики. Сумасшедшие. Они даже деньги дают не в руки, а оставляют на маленьком столбике, будто случайно их забыли.
Не помню, как звали этого рыжего костлявого приятеля Хьюго, но, по его словам, священный закон запрещал моим Леви даже любоваться свечой, которую зажег кто-нибудь из нас, если только мы не зажгли ее до их прихода и для собственного удовольствия. Я воображал, как Элис в темной спальне ждала, когда я приду и притворюсь, будто поджигаю свечу для себя. Моя девочка сначала бы посмотрела, как я любуюсь ярким огоньком, и лишь потом сама взглянула бы на язычок пламени — ну разве это не любовь? Я даже дыхание затаил, настолько приблизился к этому чувству.
На самом деле я помогал Леви довольно редко. Их горничная, Тилли, хоть и была ирландской католичкой, но обладала великолепной проницательностью и с полувзгляда угадывала желание хозяйки зажечь камин или сделать свет поярче. Она чувствовала, когда миссис Леви хотела чая, а когда следовало готовить ванну. И все же порой я слышал разъяренные вопли миссис Леви, когда та заставала служанку помешивавшей мясную подливку ложкой из-под молока, и следил, как разъяренная мать Элис отшатывалась от оскверненных предметов. Тем не менее Тилли создавала Леви тот же комфорт среднего класса, который позволял нам, живущим сверху протестантам, спокойно заваривать чай по субботам и радоваться жизни. Правда, мне было интересно, насколько набожными они были на самом деле, поскольку заметил, что ритуалы Леви соблюдали не строго, и, казалось, ни одна из них толком не верила в Бога. Однако по субботам они изображали беспомощных созданий, хотя и не очень нуждались в моем участии.
Порой воспоминания меняются. Повседневные заботы остаются лишь тенями, бледнее или насыщеннее, случайные встречи расплываются в памяти, словно чернильные кляксы. Поэтому лучше сохранились впечатления от первых визитов к Леви, которые поначалу звали меня довольно редко. В качестве моральной поддержки я брал с собой Хьюго. Однажды он пришел на ужин с моей мамой, хоть она и редко выходила в свет на последних месяцах беременности. Мы все нарядились и выпили по глотку шерри, прежде чем спуститься вниз; шутливый Хьюго отвлекал матерей, и Элис наконец-то обратила на меня внимание. Она сидела между мной и Хьюго, выводя на картофельном пюре буквы, а я пытался переписать их в своей тарелке, надеясь обнаружить в этой детской забаве секретное любовное послание.
— Элис! Что ты делаешь! А вы, мистер Тиволи, право, мне стыдно за вас. В вашем-то возрасте. Однако вы можете заслужить прошение, рассказав историю медальона, что носите на шее.
Элис наклонилась и тронула цепочку.
— Тысяча девятьсот сорок первый. Что это значит?
— Ничего.
— В этот год настанет конец света?
Хьюго воскликнул, что это количество экипажей, ограбленных мной под личиной Черного Барта, женщины рассмеялись и забыли о моем золотом «надгробии», а я прикрыл медальон галстуком. Я выпал из разговора. Между окнами висели зеркала, и у меня был выбор: следить за рыжей кошкой, гулявшей на лужайке, или за нашими отражениями.
Мама была в жемчугах и темном шерстяном платье, которое перешила по выкройке из «Дамского журнала Годи». Она излучала такую элегантную сдержанность, что походила вовсе не на стесненную в средствах женщину, а на герцогиню, сбежавшую из замка в одежде своей служанки. Кошка пробиралась через траву. Миссис Леви с кудрявыми локонами, уложенными в древнеримском стиле, опустила подбородок на скрещенные руки и обводила нежным взглядом каждого из гостей. Вот она посмотрела на меня огромными сияющими глазами, вот перевела взгляд на маму. Огненный хвост кошки сложился вопросительным знаком. Румяный и немного вспотевший Хьюго в серой одежде напоминал конфедерата или человека, который собрался на пикник. Он ежеминутно то ли с небрежностью, то ли с гордостью поправлял неправильно завязанный галстук-бабочку. Кошка влезла на забор и задумалась, прыгать ли в темноту соседнего сада. А рядом сидела Элис. В простом платье, с тонкой длинной шеей и женственной прической, она поглаживала взятые у миссис Леви серьги, отвернувшись от Хьюго, как от жаркого костра. Я
