оставят в покое соседи, позволят ему зализать раны. Спасибо, что не солгал, дедушка!
И еще: ты забыл, что удел женщины — дарить жизнь, а не отнимать ее. Наверно, поэтому женщины-кудесницы столь редки и ни одна из них не рожала детей. Ты забыл, что женщина никогда не отдаст ни свое дитя, ни своего любимого. Разве можно требовать от реки, чтобы она остановилась и потекла в гору?
Муж переворачивается на спину. Теперь он храпит сильнее и смешно приоткрыл рот. Затем несколько раз дергает лицом. Наверное, ему снится что-то, может быть, его родной Запретный мир, куда он больше не хочет возвращаться. Так сказал он сам. И еще впервые сказал, что любит. Разве есть на свете большее счастье?
Есть. Родить ему ребенка. А потом еще. И у детей тоже когда-нибудь будут дети, а у тех свои дети, и ниточка будет тянуться еще долго-долго…
Я люблю тебя, дедушка. Но никогда не сделаю по-твоему. Пожалуйста, не мучь меня, отпусти…
Пожалуйста…
* * *
Влажный, недавно отдавший весеннему солнцу остатки снега лес долго не желал загораться, несмотря на высокие костры из валежника, сложенные почитай у каждого ствола на опушке, казавшегося посуше других и политого топленым бараньим жиром — не принесенным с собой, нет, но спешно добытым из заколотых животных небольшого стада, что пастухи Медведей не успели угнать в горы. Лес чадил. По- змеиному шипели переполненные весенним соком стройные стволы, обугливались и лопались, мучительно умирали, но и мертвые сопротивлялись огню.
До поры. Ибо кто не знает: всякое сопротивление имеет предел. И вообще все на свете имеет предел. Конечно, кроме мудрости вождя, силы духа его войска, отведавшего новых побед и почти забывшего о единственной неудаче, крепости боевого строя и мощи несокрушимого Вит-Юна.
И огонь пересилил воду. В трех местах разом вспыхнули факелами дремучие ели, пламя загудело, заюлило в крутящемся дыму, воровато облизало соседние кроны — и пошло разрастаться вширь, а главное, вглубь, как раз туда, где оно было сейчас нужнее всего, куда гнал его несильный, но вполне достаточный ветерок солнечного весеннего полдня.
На потрепанное и отогнанное, но еще не разбитое войско Медведей, ждущее в знакомой вдоль и поперек лесной чаще отнюдь не огня — глупых воинов Растака, легко попадающих в западни, хитро устроенные непревзойденными во всем горном поясе мастерами лесных ловушек! А с ними — на остатки войска племени Вепря и, может быть, некоторое количество их пособников из смежных миров, неразумно надеющихся когда-нибудь вернуться к родным очагам. Как будто тот, кого не позднее следующего лета признают вождем все племена горного пояса, может позволить себе роскошь совершить одну и ту же ошибку дважды!
Хочешь биться? Выходи на поле и бейся, если чувствуешь себя сильнее. Если нет, вспомни, охотник: самую хитрую и осторожную лисицу можно выкурить из норы.
Лишь необходимость сохранять достоинство удерживала Растака от нетерпеливого притоптыванья ногой. Долго еще соседи-враги намереваются унижать себя, глотая дым?
Без сомнения, биться они станут отчаянно — и Медведи, и Вепри, и особенно пришельцы из смежных миров, кстати, лучшие рабы, которым некуда бежать. Но те, кто позвал их на помощь, должны надломиться раньше — и потому, что в душе они уже не верят в победу, и еще потому, что знают: чем раньше они сложат оружие к ногам победителя, тем на более легких условиях получат его обратно, уже союзниками. Известно всем: Растак не какой-нибудь вождь крысохвостых, ему не нужна лишняя кровь людей одного с ним языка. Недоверчивый Туул, вождь Вепрей, напрасно думает, что в брошенном им и уцелевшей горсткой его воинов селении Растак упился местью, — нет, он лишь позволил своим попользоваться имуществом побежденных, но не тронул тех, кто не оказал ненужного сопротивления, и приказал не бесчестить женщин. Что совсем нетрудно исправить в случае дальнейшей несговорчивости упрямца: великодушие великодушием, но всему же должен быть предел!
Но этой битвы все-таки не избежать…
Зато после славной победы, надо думать, кое-какие народцы присоединятся к союзу добровольно. Хотя бы те, что называют себя детьми Филина и детьми Зубра. А там, глядишь, и хитрый Свиагр, вождь Горностаев, сообразит, что выгоднее сохранить жизнь, поступившись частью свободы, нежели потерять свободу вместе с жизнью. То-то он в этот раз не пришел на помощь ни Медведям, ни Вепрям!
Но с Ур-Гаром и Мяги разговор будет особый.
Не месть, нет. Недостойная вождя многих племен злоба давно выдохлась. Приползи Ур-Гар на брюхе, заливаясь покаянными слезами — пришлось бы великодушно простить отважного противника и со временем позволить ему найти славную смерть в бою, как нашел ее Култ, чересчур могучий для вождя, чья верность сомнительна. Разумеется, боевой топор, перерубивший ему шейные позвонки, держала рука врага, тому есть свидетели, а что удар упал сзади, так в кровавой свалке случается и не такое…
Растак подавил в зародыше ненужную усмешку, загнал ее внутрь. Не время и не место. Величавое спокойствие — вот каков должен быть вождь перед воинами, замершими в напряженном ожидании.
Кстати уж о крысохвостых… Вовремя они ударили на Волков, ничего не скажешь. Как нарочно. Разумеется, Растак тут ни при чем: ну кто хоть раз вел с крысохвостыми переговоры? кто способен понять их несусветный язык? А то, что среди рабов упрямого племени Беркута оказалась одна старуха, много-много лет назад взятая в набеге на долину богопротивных соседей — чистая случайность, не более. Как случайность и то, что две седмицы назад старуха исчезла куда-то вместе с Риаром, а спустя несколько дней вернулся один Риар и целый день о чем-то совещался с вождем. Ну разумеется, это случайность, кто может думать иначе? Счастливая случайность, благодаря которой Ур-Гар пока не прислал на помощь Медведям и Вепрям ни одного человека!
Теперь уже и не пришлет.
На этот раз усмешка на миг искривила угол рта и спряталась. Все равно очень скоро придется истребить и упрямых Волков и диких крысохвостых с их тошнотворными обычаями — вот пусть-ка возьмут пока на себя часть этой работы! Пришло время жать урожай, придет время и собирать колоски за жнецами.
Ну скоро ли они там?!..
Пора бы. Чего тянуть. Все равно у врагов нет иного выхода, кроме как попытаться геройски отбить свою драгоценную Дверь… Или они собираются изжариться?
Ну то-то! Растак удовлетворенно хмыкнул, когда перестрелах в пяти из еще не охваченной огнем части леса повалило чужое войско. А немало их там… Пожалуй, эти упрямцы заставят-таки попотеть…
Крику Хуккана с правого крыла развернутого к лесу строя вторил крик Риара с левого крыла. Правое крыло двинулось вперед, левое же попятилось. Медленно и неуклюже, но все же грозно на вид, строй разворачивался лицом к противнику.
— Держи равнение! Ты куда вылез, морда? Шаг назад! — это уже Юр-Рик. С центра, как всегда. Рядом же с ним несокрушимый Вит-Юн. Там, где эти двое, поджилки у врагов трясутся заранее.
Строй замер. Ощетинился. Не два неполных ряда, как когда-то, а целых три. Да еще отряды лучников, да позади строя малый — большого не нужно — заслон у захваченной Двери, чтобы никакая собака из соседнего мира не укусила в спину. Тамошние тоже упрямы не в меру: никак не свыкнутся с мыслью, что теряют этот мир, и теряют навсегда. А придется свыкнуться…
О! Враг тоже строится перед боем? Это что-то новенькое.
На правом плече Юрика лежало копье воина из второго ряда. Мешало, а что поделаешь? — надо. Когда стенка столкнется со стенкой, лишний ряд длинных копий никак не помешает. Но еще до столкновения третий ряд метнет поверх первого и второго рядов дротики — особые, с небывало длинными шиловидными наконечниками, глубоко вонзающимися в щиты, не позволяющими обрубить древко. Проверено практикой: каждый воин третьего ряда успеет угостить врага минимум тремя дротиками, а лучшие метальщики — четырьмя.
— Что скажешь? — спросил Витюня, боданьем головы указывая на неприятельские ряды.
— А чего тут говорить, — отозвался Юрик. — Плагиат типичный. Бездарное подражание. Спорим, они развалят строй еще до удара? Притом у них вон два ряда всего, а у нас три. И стрелков больше. Не-е,
