Перед рейдом Вострецов сказал:
— Красноармейцы! В Новотроицкое ушли две разведки и сгинули без следа. Не оттого ли попали в капкан бойцы наши, что шли в лоб на врага, а он — не устану говорить это — вовсе не глуп. Ну, правду сказать, и особого ума не надо, чтоб ждать нас с юго-запада, со стороны Бирска. Так вот, — мы обойдем Новотроицкое и навалимся на белый полчок от Явгильдино, со стороны реки Уфы.
Погрыз пустую трубку, добавил:
— Дорога у нас немалая, потому разведка уйдет на конях. Шаг вперед, кто надежно сидит в седле и готов поразить врага красной отточенной шашкой.
Через час в роту пригнали из полкового резерва косяк коней: по одному на брата и немного — в запас.
И вся рота, опоясанная конными дозорами, отправилась по Бирскому тракту на северо-восток.
Вострецов все рассчитал без ошибок: разведка во тьме морозной ночи с седьмого на восьмое января обошла Новотроицкое. И тотчас резко повернула фронт.
Как только в сером жидком рассвете зачернели окраины волостного села, ротный шепнул отделенному Кадырову: «Пора!», а тот кивнул своим — «Пора!», и семь теней заскользили по снегу к околице, где, надо думать, мерзли часовые врага.
Белых закололи бесшумно, ножами. Одному часовому даровали жизнь, ибо он указал, где штаб 13-го Уфимского и сколько теперь там спит офицеров, не помышляя о беде.
Штаб истребили прикладами и штыками, шесть белых душ скрутили веревками, заткнули рты кляпами и посадили на коней. И тут же, не мешкая, взлетели в седла и кинулись к Бирску, к своим.
Герой разведки Кадыров проделал этот путь не верхом, а на телеге. Проклиная Христа и аллаха, разведчик сотрясался на своем возу, прижимая к груди сейф, который в Новотроицком не смогли открыть без ключей и умения.
Сдав стальной ящик и пленных в штаб, все без еды кинулись в сон, и Вострецов проснулся лишь через десять долгих часов. И тут же вестовой вручил ротному приказ. В бумаге говорилось: «Командиру 1-й роты т. Вострецову и участвовавшим с ним тт. объявляется благодарность за доблестную разведку, проведенную 8-го января».
Расписавшись в получении приказа, Вострецов полюбопытствовал, где полк, и узнав, что два батальона ушли в налет на белых, оставшихся без штаба, весело подмигнул вестовому.
И снова была война, и случались победы, и падали под пулями и саблями заслуженные красные бойцы, чаще всего — добровольцы. Особо густо лилась кровь бригады, когда Колчак бросился в безумное свое наступление и имел временный, но ощутимый успех.
Эти события произошли в первые дни весны девятнадцатого года, и Симбирская отдельная бригада Вахрамеева отбивалась в арьергарде таявшей 5-й армии от злобных белых волков.
В сильном бою под деревней Уразаевой пуля сбила с коня комбата Ваню Корнеева, и Вострецов, успевший уже многожды прославиться умом и бесстрашием, в начале марта принял батальон.
Еще раньше, на исходе минувшего года, геройски погиб в конной атаке комиссар полка Александр Иванович Васюнкин, тот самый, который поначалу хотел расстрелять Степана, а потом сроднился с ним — водой не разольешь.
Новый военком Всеволод Александрович Петров показал Вострецову копию письма, посланного Реввоенсоветом 5-й армии коммунистам Калуги. РВС-5 писал: «Товарищ Васюнкин, комиссар 2-го Петроградского полка, в конце декабря пал смертью храбрых… Ваша организация может гордиться тем, что из ее рядов вышел бесстрашный борец за счастье человечества».
В конце февраля 1919-го года были кое-какие перестройки, и бригада вошла в состав 27-й героической дивизии, получив порядковый номер «3». Николая Ивановича Вахрамеева повысили в должности, а бригаду возглавил Иосиф Францевич Блажевич. Это был человек далеко не богатырского роста, угловатый, с гладко причесанными волосами и тихим голосом. Вскоре узналось, что он носил на мировой войне погоны подполковника, к красным пришел добровольно и последние полгода командовал 242-м Волжским полком.
А позже стало вполне ясно, что это волевой и очень грамотный краском и на него без всяких оговорок можно положиться.
2-й Петроградский полк, оставив себе то же имя, принял теперь номер «243», и Роман Иванович уже вскоре взял Степана Сергеевича себе в помощники.
В мешанине весеннего отступления (это был последний серьезный нажим Колчака) оба командира без устали метались по грязным полям. В районе Бугульмы, врезавшись в такое смятение, Сокк увидел Вострецова на черном взмыленном жеребце. Помкомполка мешал трусам бежать из окопов.
— Стой! — кричал он какому-то мальчишке, бросившему оружие. — Стой! Испугом от пули не отобьешься! В укрытие!
Один из бойцов, обезумевший от страха, выскочил из траншеи и, передернув затвор винтовки, кинулся на краскома.
Степан выхватил наган из кобуры и бросил коня на безумца. Парень не выдержал напора, спрыгнул в окоп и скрылся за спинами бойцов.
Случившийся поблизости военкомдив-27[5] Андрей Павлович Кучкин длинно и поучительно внушал Вострецову, что надо действовать не оружием, а словом, но позже согласился, что в иных обстоятельствах речью делу не пособишь.
Пули летали над головой Степана Сергеевича, но пока, слава богу, ни одна не ужалила его.
Там же, под Бугульмой, встретили они, Вострецов и Кучкин, однажды медленную подводу, и у Степана екнуло сердце: в седле, возле нее, ехал, уронив голову, комиссар полка Петров.
Всеволод Александрович беззвучно плакал, и слезы текли по его заросшему щетиной лицу.
В телеге, на сене, укрытый до шеи одеялом, лежал Роман Иванович Сокк и тихо стонал, прижимая рану в животе.
— Что случилось? — почернев, спросил Вострецов.
— Поднял батальон врукопашную и пошел впереди. Ну и вот…
Услышав негромкий разговор, Сокк открыл глаза, прохрипел, трудно шевеля губами:
— Коли не помру, — свидимся… А пока… прими мой полк. Прощай.
Петров кивнул вознице, тот стегнул лошадь, и телега заскрипела по горбатой дороге. Однако тотчас остановилась, и комиссар крикнул Степану, что его зовет раненый.
Вострецов спрыгнул с коня и подошел к Сокку[6]. Роман Иванович сказал, не поднимая землистых век:
— Колчак выдохнется. Этот его бег на запад… последний. А мы встретимся, друг… На Урале либо в Сибири. Я все равно доживу, Вострецов!
ГЛАВА 3
В СТАРОМ ПУЛЬМАНЕ
Важенин искоса присматривался к безмолвному иконописному мальчишке, почти недвижно сидевшему в углу пульмана. У юнца были синие, холодные, как показалось моряку, глаза, тонкие, удивительно яркие губы, пряменький, может, чуть вздернутый носик. Застиранную до белизны гимнастерку перехватывал в талии солдатский ремень, потертый, как подошва, и такой же жесткий и бесцветный. Брючишки защитной окраски, порванные на коленях, были укрыты аккуратными латками, а возле карманов заштопаны с чисто женским умением.
«Ни дать, ни взять — девчонка… — подумал Кузьма. — И куда едет?»
Старый пульман, отслуживший свой век, вероятно, еще на исходе минувшего столетия, расшатанный и грязный, как фургон, был битком набит толпой самого разного тона и свойства. Матросы, перекрещенные пулеметными лентами, без сомнения, спешили на фронт — бои шли уже где-то за Уфой; несколько пехотинцев, заросших бородами и нещадно дымивших махоркой, тоже, надо думать, добирались туда же —
