— Ладно, города, случается, чинят, а не только рубашки.
И, покопавшись в вещевом мешке, протянул подростку французскую булавку.
— Прихвати пока. Нитками разживешься — зашьешь.
За грязными, в подтеках, стеклами пульмана медленно плыли по дуге серые, запыленные осины, березовые рощицы, тоже покрытые мрачным налетом истертой земли, редкие, точно обглоданные, сосны. На полустанках и станциях то и дело попадались разбитые или сгоревшие дома — следы только что отгремевшей здесь жестокой гражданской войны.
Где-то на востоке, может, близ Уфы, а может, уже в Аше, 5-я армия Тухачевского теснила дивизии Колчака, пробиваясь к Челябинску, этим желанным воротам в Сибирь. И все, кто теперь двигался к району боев, так или иначе попадали в круговерть грозной войны, в пламя огненной уральской метели. И Кузьме, разумеется, было не безразлично, зачем и куда едет этот странный и вызывающий уважение своим мужеством и сдержанностью подросток.
— А ты, чай, кадет, — что-то решив про себя, внезапно сказал Важенин. — Я сразу догадался. К белым утекаешь небось?
Мальчишка пристально посмотрел на Кузьму, но отозвался, против ожидания, спокойно:
— Не кадет. А ты кто?
— Я? Моряк. Балтиец.
— Белый?
— Господь с тобой! Белых балтийцев по пальцам счесть можно. Анархисты, те, верно, встречаются. А белых — единицы.
— Вот я и спрашиваю: может, ты — белая единица?
Кузьма рассмеялся.
— Мы с тобой теперь на красной земле. Будь я белый, разве признался бы первому встречному?
— Стало быть, белый?
— Почему же?
— Сам говоришь: красная земля. Коли красный — то и скрывать нечего.
Кузьма покопался твердыми, как сучки, пальцами в затылке, весело прищурился.
— Это ты, пожалуй, верно заметил. Туман ни к чему. Про коммунистов слыхал?
— Слыхал.
— Так вот, я — коммунист, Александр. Большевик то есть.
Мальчишка воззрился на матроса бычком, погрыз рыбешку, полюбопытствовал:
— Домой едешь?
— Как сказать? И да, и нет.
Лоза чуть приметно улыбнулся.
— Не веришь, что ли? — удивился Кузьма.
— Чего темнить? Как это: «И да, и нет»?
— Не темню. «Да» — потому, что и в самом деле в свои края добираюсь, в Челябу. А «нет» оттого, что Челяба, как тебе, может, известно, у белых еще, — Важенин вздохнул. — Коммунисту негоже ждать, когда ему родной город от врага дядя очистит.
— И что же?
— А то, что в армию спешу, парень. В 5-ю красную армию.
Последние слова матроса явно заинтересовали подростка. Он сосредоточенно посмотрел на Кузьму, даже подвинулся ближе, но тут же снова замер, будто молча укорил себя в неосторожности.
Матрос заметил это движение, попенял:
— Тебя не разгадать. Все спрашиваешь да глазами тычешь, а о себе ни слова.
— Каков есть… — покосился на него мальчишка и отодвинулся.
— Нет, брат, меня не проведешь: ты все же кадет и к Колчаку тянешь. А может, даже и связной какой-нибудь, из Москвы, там тоже недобитая контра есть. Или с юга, от Деникина. А то еще хуже: шпион.
— Я не шпион.
— Это каждый так скажет. Шпик, он разве признается.
— Заболтал ты меня совсем, — насупился мальчишка. — Не в чем мне признаваться.
— Не в чем, выходит… А документ у тебя какой-нибудь есть? Мандат или справка?
— Мандат?.. — помедлил юнец. Он на мгновение задумался, но тут же тряхнул русыми прямыми волосами. — И так проживу.
— Нету, я так и думал. А что у тебя есть? Или кто? Отец? Мать?
— Один я… — подросток совсем потемнел лицом. — Никого…
Лоза низко наклонил голову, но все же Важенин заметил, что на лице у него выступили красные пятна. Подросток волновался, или сердился, или гневался на тех, кто погубил его родных, а может, и на него, Важенина, что пристает с вопросами.
Наконец укорил:
— Завалил ты меня словами. Молчать не умеешь.
И глаза его заблестели, кажется, от слез.
Важенин придвинулся к подростку и, повинуясь безотчетному чувству, погладил его по мягким и ярким, будто нити кукурузного початка, волосам.
Это движение вызвало у Лозы совершенно неожиданную реакцию (Кузьме даже показалось, что малый вот-вот заплачет снова), и он выпалил злым, скрипучим голосом:
— Я тебе что — девчонка, что ли, оглаживать меня?
— Ну, не сердись, — смутился Важенин, — совсем не думал обидеть. Не злись.
Подросток внезапно подсел к матросу, спросил, напряженно глядя ему в глаза:
— А ты, и верно, красный? Правда — балтиец?
— Да. Не в правиле у меня людей обманывать.
— А чем докажешь?
— Документ есть.
— Документ — бумажка. Всякую написать можно.
— Там печать.
— Их тоже делают. Из картошки, мне говорили.
— У меня настоящая.
Подросток недоверчиво покрутил головой.
— Не все то правда, что в сказках говорится.
Он повздыхал немного, точно решал в уме мудреную задачу, и вдруг предложил:
— Ты о себе без бумажек скажи. Тогда и видно: какой человек.
— Экой крутой, — все зараз!
— Ну, коли язык болен, — молчи.
Кузьма ухмыльнулся.
— От тебя не отнекаешься. Добро, все одно иных дел нет. Можно и поболтать. Однако — условие.
— Какое?
— Тараньку грызи и сухари тоже. А то худющий вон какой. Прямо — девчонка.
— Ага, буду грызть, — торопливо отозвался юнец. — Не сомневайся ничуть: я всю съем. Ты начинай.
— Изволь. От лишнего слова язык не переломится. Да и то говорят: в игре да в попутье людей узнают. Слушай, коли так.
Кузьма Важенин впервые ступил на палубу броненосца «Андрей Первозванный» в начале шестнадцатого года. Вспыльчивый и крутой, когда его обижали, он уже через неделю угодил на гауптвахту. Молоденький мичман из дворянчиков, весь чистенький и гладкий, как морской камешек, страшно разгневался на матроса за то, что тот, по мнению офицера, лениво приветствовал его.
Кузьма и в самом деле был человек с кваском и не очень тянулся перед начальством. Но офицеры
