медяков.
Ему тотчас закрутили руки за спину, и Граббе прохрипела счастливым голосом:
— Свяжите. А то сбежит мерзавец!
— Ничо… — ухмыльнулся один из солдат. — Догоним.
И похлопал по ложу винтовки.
— Ну, шагай! — прикрикнул старший команды. — Да не вздумай тикать, дурак!
Нищий кивнул на фуражку.
— Деньги возьмите. Мне на них жить надо.
— На нашем коште теперь… — усмехнулась Эмма.
Лозу привели к Гримилову. Павел Прокопьевич окинул арестованного оценивающем взглядом и весело сощурился.
— Все свободны.
Эмма решила, что приказ ее не касается.
— Свободны, — с раздражением повторил Гримилов, и Эмма, увидев его глаза, налившиеся кровью, сочла за благо исчезнуть.
— Ну-с… — подошел капитан к юнцу. — Выкладывай все, как на духу. Кто? Что? Кем прислан?
Мальчишка хмуро посмотрел на офицера, сказал, что — сын омского профессора Лозы, отца-матери нет, кормится подаянием, как многие на Руси.
— М-да… значит, сирота… — дружеским тоном пророкотал Павел Прокопьевич. — Ах, какая беда, голубчик!
Он подошел вплотную к нищему и, продолжая говорить самым доброжелательным образом, вдруг ударил арестанта в живот.
Нищий захлебнулся воздухом, скорчился и боком упал на кресло у стола.
Подождав, когда мальчишка поднимется на ноги, Гримилов сказал назидательно:
— У нас тут пирогами не кормят. Говорить будешь?
Нет, Павел Прокопьевич совершенно ни в чем не подозревал этого попрошайку. Бил он его больше по привычке, для испуга — и только в самом удачливом случае надеялся на самый минимальный какой- нибудь успех.
Да еще вызывал озлобление крах войны, будущность в грязи и тумане, равнодушная своя или чужая пуля в спину.
Мальчишка молчал.
Гримилов рванул его за ворот рубахи, и она, треснув, медленно сползла с тела. И еще трижды сильно ткнул в грудь.
Нищий непроизвольно прикрыл себя руками, но Гримилов успел заметить небольшие девичьи груди, посиневшие от ударов.
— Вот-с как! — весело сказал капитан. — Ну, теперь мы, надеюсь, поладим, мадмуазель!
— Что надо? — хрипло спросила девчонка. — Зачем притащили?
— Нам нужен совсем пустяк — скажи правду.
— Я ее сказала.
— Почему штаны и короткая стрижка?
— Солдатня не пристает.
— Гм… вполне разумно. Вполне.
Он несколько мгновений размышлял, спросил:
— Есть хочешь?
— Верните мои деньги, сам поем.
— Не «сам», а «сама». Привыкай к правде, дубина.
Капитан с удовольствием похлопал девушку по голой спине и, отойдя на шаг, вновь ударил, норовя попасть в солнечное сплетение.
Она упала на ковер и, стремясь изо всех сил не закричать, до крови прикусила губу.
В дверь постучали.
— Кого черт несет? — крикнул Гримилов. — Я занят!
Однако дверь отворилась, и в проеме появилась тонкая фигура Вельчинского. Поручик бросил быстрый взгляд под ноги, и на верхней губе у него мгновенно выступил пот.
— Я сказал — занят, — угрожающе повторил Павел Прокопьевич. — Потом!
Санечка лежала на полу с закрытыми глазами и убеждала себя, что выпутается из скверной истории, не пропадет, это же глупо — умереть за день или два до прихода своих. Но тут же с холодной ясностью поняла, что смерть за дверью не подождет и надо потерпеть до конца.
— Встать! — приказал Гримилов. — Не то…
Девушка открыла глаза, с трудом села, уперлась спиной в кресло.
— Какие у тебя дела с княжной?
— С княжной?
— Прикинешься дурочкой — отдам тебя на ночь солдатам. Потом — расстреляю.
Павел Прокопьевич побарабанил пальцами о крышку стола, внезапно позвонил колокольчиком.
— Фельдфебеля — ко мне! — приказал он появившейся в дверях Верочке. — И пусть захватит какую-нибудь рубаху.
Когда Лозу увели в подвал, Гримилов уперся неподвижным взглядом в стекло пустого шкафа и несколько минут сидел, не двигаясь и даже, кажется, не дыша.
Но губы его шевелились, он молил бога, чтобы всевышний пощадил его, Павла Прокопьевича, в этой кровавой каше, в этом урагане, выпавших ему, капитану, на долю.
Гримилову было теперь не до смазливой и страшной своим упорством девчонки, не просившей пощады, не ползавшей на коленях в этом, пожалуй, проржавевшем от крови подвале.
Павел Прокопьевич очень сомневался, что нищенка, кормившая себя подаянием, есть красная разведчица или связная, что она имеет хоть какое-то отношение к Юлии Борисовне. Опыт подсказывал Гримилову-Новицкому: не станет агент неприятеля лезть на рожон и брать фамилию Лозы, красного, хорошо известного на белой стороне. И была еще одна мысль, сверлившая голову недалекого Павла Прокопьевича: если княжна — чекистка, то как должен выглядеть он, Гримилов, не только взявший на работу, но и удочеривший ее?!
Нет, тут что-то не так, и все же история с нищей беспокоила начальника отделения. В другое время он не стал бы задумываться над ее судьбой, а просто выбил бы все, что надо. Но теперь вокруг была лихорадка страха, мести, у Гримилова не оставалось времени на жесткий допрос, в кромешном аду бегства и смятения можно было потерять голову совсем не в переносном смысле.
Он решил махнуть рукой на всю эту историю, надо подумать о собственном спасении, ставшем весьма проблематичным после приказа Сахарова.
Солнце уже клонилось к закату, когда Гримилов совершенно внезапно и непонятно почему решил, что все несчастья армии, все обиды и провалы контрразведывательного отделения — конечно же, следствие подтачивания, которым занимаются красные агенты, кишащие здесь, в Челябинске, в Омске, в Иркутске, везде, где решается ход войны.
В голову Павлу Прокопьевичу вдруг пришла мысль, что Вельчинский, этот слизняк, без памяти влюбленный в Урусову, мог предупредить ее о сцене, которую видел у него, Гримилова, в кабинете, и княжна исчезла, испарилась, мгновенно перебежала к большевикам.
Капитан тут же приказал установить наблюдение за своей сотрудницей, но Крепс, которому он поручил это, выяснил, что Юлию Борисовну после полудня никто из сотрудников не видел.
— Болваны! — кричал Гримилов. — Вы мне ответите, если с княжной случится беда!
Даже теперь он старался не проговориться и не дать повода подчиненным зло посмеяться над ним.
Продолжая лихорадочно размышлять о последних событиях, Павел Прокопьевич решил: если его, старого дурака, провели на мякине, то самое лучшее — пустить пулю в лоб Урусовой, обвинить в ее смерти большевиков и, плюнув на приказ Сахарова, спешно уходить на восток.
— Иван Иванович, — почти торжественно объявил он Крепсу, когда Верочка позвала последнего к