многое знала и понимала окрест, однако в сравнении со стариками чувствовала себя подслеповатой и глухой. Вполне понятная мысль, что таежники втрое старше и оттого должны знать впятеро больше, не приходила ей в голову, или Лоза просто отметала ее.
Пронькин тем временем, мерно шагая прибрежной полосой, сообщал молодому человеку, что в тихую безветренную погоду в ущелье худая видимость, ибо плотно, как клушка на гнезде, сидит в теснине туман. Зато в мути этой, особо в ранние рассветные часы, все слыхать много лучше обычного.
Старик упреждал также, что в горах путь порой в полтора раза длиннее, чем на карте: понятно, тропа не по линейке рисована. А ночи в горах черны, а лето прохладнее, чем на равнинах, это уральцы знают изрядно.
Аюп-ата всякий раз подтверждал правоту Ипата Мокеевича и, в свой черед, учил юнца, как читать следы зверей на жесткой каменистой земле или узнавать и понимать ночные голоса птиц.
Лиса на его языке была «тюлькю», ворон — «кузгун», грач — «каракарга», сорока — «хаихкан», и Лоза поражалась тому, как верно выражает народ названия зверей в звуке.
Оба старика, ведя уважительную, негромкую беседу, быстро и без устали шли вперед. Во всяком случае, Санечке так казалось.
Перебираясь иной раз с берега на берег, Ипат Мокеевич говорил:
— Зряч, да не зорок ты, паря. Как не понять: у берега и где глубоко — речка тихо течет, а в середке торопится. Зачем через воду бежать? Пощупай дно ногою, палкой: вдруг яма?
Истекала последняя ночь пути, и восток уже побледнел, зарделся и вскоре подернулся пеплом; загомонили ранние птицы каньона, возвещая первое июля, верхушку лета. Идти в этот час по длинным росам рассвета было легко и празднично, и на время даже забывалась чугунная тяжесть ног.
Река впереди повертывала на север, однако вокруг было тихо, хоть мак сей, и не слышался звук отбойной струи, обычной в таких местах. Значит, не видная глазу, Юрюзань покойно поворачивалась в каменном ложе матеры.
И все же слух проводников был напряжен до предела. Ибо наступало время выхода дивизии на плато.
Близ одного из поворотов Пронькин резко оборвал движение, подал знак спутникам, чтоб тоже притаились, и стал вслушиваться, даже, кажется, внюхиваться в утреннюю зарю. Затем кивнул чекисту: «Не отставай!» — и, сняв ружьецо с плеча, двинулся к изгибу ущелья. Но прежде приложил палец к губам, требуя тишины.
Дойдя до поворота, осторожно из-за кустов поглядел вперед — и в тот же миг лицо его осветилось озорной усмешкой. Он поманил спутников к себе, впрочем, снова подав знак осмотрительности.
Санечка сравнялась с Пронькиным, бросила взгляд, куда указывал старик, и тут же тревожно повернулась к нему. Таежник улыбнулся снова, давая понять, что ужасного нет, и ткнул пальцем в ружье: «В случае чего, отобьемся!»
Все же Лоза непроизвольно нащупала в кармане брючишек наган, и они вышли из-за скалы.
В двух десятках шагов от них жировал медведь. Это был большой бурый зверь. Весил он небось без малого двадцать пудов. Космач ловко подтягивал к себе дудки многоцветников и, не торопясь, отправлял их в пасть.
Внезапно зверь почуял запах людей, увидел их рядом и, испуганно ухнув, бросился через реку на гребень каньона.
— Старик, а слышит тонко, — похвалил зверя Пронькин. — Ветер-то не к нему, а от него на нас течет.
Добавил уважительно:
— Хозяин!
— Однако побежал, — укорил мохнача Гиляжев.
— Врасплох и медведь труслив, — попытался оправдать владыку Ипат Мокеевич.
Он повернулся к чекисту.
— Это ладно, что встретили мишку и не пуган он.
Заметив вопросительный взгляд, пояснил:
— Стало быть, людей близко нет. Ну, пошли далее.
И снова был марш — броды через реку, и обходы пропастей, и остановки у расщелин, какие не обойти. В этом, последнем случае охотники посылали Лозу назад, к разведке, чтоб та, в свою очередь, упредила саперов и головкой полк — предстоит постройка мосте.
Время от времени проводники останавливались, слушали тайгу и ущелье — нет ли опасного звука, спокойны ли окрест звери и птицы?
Первую ночь старики и Санечка провели чуть не всю на ногах. Зато во вторую повезло: ко времени привала сыскалась у бережка пещера, и Пронькин, заслонив узкий вход березовой зеленью, стал высекать кресалом искру. Скоро вырос в очажке огонек, и таежник на нем вскипятил в котелочке воду, заварил ее листьями черной смородины, добытыми из бездонной пайвы[20]. И все, немного погодя, пили сказочную терпкую, дымную жидкость.
Медленно отхлебывая чай, Ипат Мокеевич как бы случайно вглядывался в лицо Санечки: молодой человек безуспешно боролся со сном, роняя голову и забавно тараща глаза.
Только увидев, что Лоза доел ужин и допил чай, Пронькин разрешил дружески: «Ну, поспи чуток».
Аюп-ата немедля подхватил из рук Санечки кружку, скрутил из своего выцветшего брезентового плаща скатку и предложил ее чекисту. Лоза счастливо улыбнулась и тут же заснула, и спала так, будто напилась маковой воды детства.
Допив котелок с чаем, смежили глаза и старики, прижав спины к прохладному камню пещеры. И все же даже в эти минуты жила в глубине их сознания тревога или настороженность, и был это чуткий соловьиный сон.
Уже через час Пронькин и Гиляжев, как по команде, открыли глаза — и, совершенно отдохнувшие, выбрались из грота. Умывшись у спокойного бережка, разбудили Лозу. Пока она споласкивалась в речке, старики оглядели над головой «Божью дорогу», то есть Млечный Путь. Вскоре уже все размеренно шагали на восток.
Как только развиднелось, Ипат Мокеевич остановил спутников, огляделся, прислушался к утру и, успокоенно вздохнув, двинулся дальше.
Все эти три дня к ним постоянно подъезжали связные полка и дивизии: Пронькин, по праву старшего, сообщал им все, что требовалось, о пути, переправах, опасностях, и конники возвращались к колонне.
К концу пути Санечке непрестанно хотелось пить, вода плескалась в двух шагах от тропы, но Пронькин решительно запретил и думать о ней.
— Маешься, как лягушка в засуху, — вздыхал старик, — а ты вовсе о жажде не помышляй, тогда и пить не захочешь.
В эти, третьи, сутки Санечка еле передвигала ноги, чувствовала чугунный груз тела и с завистью посматривала на стариков, которым, казалось, нет износа.
Они уже приблизились к выходу на плато, когда Гиляжев объявил, что рядом дымится Янгантау, то есть Горящая гора, где пар валит из расщелин, — славная даровая банька, а венички для мытья окрест бесчисленно на березах растут.
Впрочем, на баню не было времени: в двух верстах от Горящей горы, на северном берегу Юрюзани, раскинулась деревня Ахуново. Именно к ней должна была прорваться дивизия.
Наконец наступил последний час рейда по ущелью. Красноармейцы тяжко передвигали пудовые ноги, запинались за камни и коряги. Иные засыпали на ходу и просыпались оттого, что тела их несло куда- то — то ли на скалы долины, то ли в волну Юрюзани. Они еле успевали подставлять под падение ноги, чтобы не грянуться о жесткую, как железо, тропу.
Винтовки, подсумки, пулеметы, скатки, котелки — весь этот привычный и неприметный порой груз теперь злобно давил на плечи, спину, руки, ноги, обутые в битую обувь.
Особое бремя было в том, чтобы подняться после привала, после горячей еды, какая всегда была
