В 1909 году попал Вострецов под Новониколаевский[2] военно- окружной суд за то, что кинулся со штыком на хама-офицера и звал солдат к бунту против царя. Степана заковали в кандалы, и шесть месяцев длилось злобное следствие. Боявшийся мести офицер не поддержал главного обвинения, и дело о штыке исчезло из обвинительного заключения.
Тем не менее прокурор требовал расстрелять смутьяна, чтоб другим неповадно было. Время влачилось в тумане, меж двух войн, — минувшей и грядущей, — и окружной суд счел, что казнь крайне возбудит солдат, и приговорил рядового 44-го Сибирского полка С. С. Вострецова к трем годам заключения — «за вредную агитацию против монархии». Три года! Хоть и велика тюрьма, да тесно в ней прозябать, господа царский трибунал! А все же пришлось пережить и это.
Высидев весь срок и покинув бийскую одиночку, Степан счел за благо вернуться в Казанцево. Он снова стал подручным в кузнице брата.
Только-только душа отошла от бед и обид — на? тебе — мировая война! В 1914-м, первом ее году, ушел Степан в самое пекло, и гремели над его головой снаряды и шрапнели, ползли смертельные немецкие газы, рушилась под ним и на него каменная морозная земля. Три тяжелых раны, контузию и два газовых отравления заработал фронтовик за три года сражений.
В конце 1916 года Вострецова произвели в прапорщики: потери офицеров были огромные, а тут все же — Георгиевский кавалер почти полного банта.
В 1917 году Степана избрали членом полкового комитета. Брестский мир снова вернул его в Казанцево, и снова ненадолго.
Весной 1918 года он, член сельского Совета и председатель коммуны в Казанцево, многое делал, чтобы поправить трудную крестьянскую жизнь: добывал зерно и удобрения для сева, привез учителей в школу, чинил пристань.
Во всех этих хлопотах Степан прозевал поздние слухи о чешском мятеже. Кулак Астахов выдал его иноземцам, и в июне к нему в избу ворвались каратели, связали руки за спиной, увезли сначала в бирскую, потом — в уфимскую тюрьму.
Весь август восемнадцатого года просидел он в губернской кутузке, а в начале сентября привели Георгиевского кавалера в некий штаб, и генерал заявил: «Выбор такой, прапор, — или ко мне в добровольцы, или — увы! — расстрел».
— К кому — «ко мне»? — спросил арестованный.
— Центр по вербовке офицеров.
Вострецов размышлял несколько секунд, внезапно вытянул руки по швам, сказал хрипло:
— Рад стараться, господин генерал!
— Что «рад стараться»? — покосился тот на фронтовика.
— Готов в добровольцы. Однако — покорная просьба, в Казанцево позарез надо. Дозвольте побывку.
Генерал подымил папиросой, поглядел в потолок, поерзал на стуле, наконец изрек:
— Черт с тобой, поезжай. Но знай: сбежишь — пуля. Я тебя из земли откопаю, кавалер.
Впрочем, тотчас стал скрести ногтями затылок, наморщился.
— Нет, это я сам не решу.
Вострецов вопросительно взглянул на генерала.
— Центр по вербовке офицеров для новой Народной армии — идея Председателя только что созданной Директории. Гм-м… гм-м… Пожалуй, я устрою тебе аудиенцию у господина Авксентьева.
В конце сентября прапорщик и впрямь попал на прием к премьеру «Всероссийского Временного правительства».
Николай Дмитриевич был вполне представительный мужчина, лет сорока, веселый и остроумный — и сильно смахивал на актера. Правый эсер, член ЦК своей партии, он был единодушно избран на пост всеми врагами красных. К слову сказать, Авксентьев в делах государственных имел известный опыт — до того служил у Керенского министром внутренних дел.
Премьер выслушал офицера, постучал пальцами по столу, сказал глубокомысленно:
— Не смею отказать Георгиевскому кавалеру. С богом, прапор. Но вернетесь — и с удвоенной энергией за дела.
Он приказал выдать Вострецову соответствующий мандат, и уже через час Степан трясся на кораблике по неспокойной реке.
Василий не чаял увидеть брата живым, однако его приезду обрадовался мало.
— Они ж не мытьем, так катаньем сгубят тя, братуха. Бежал бы на красную сторону.
— Благодарствую за совет, — усмехнулся меньшак. — Ты лучше скажи, где они ныне, красные?
— Да, считай, рядом, в Дюртюлях.
— Чо ж ты молчал, варнак! — закричал Степан.
Василий зажал уши и зажмурился, ибо с потолка посыпалась какая-то сорная мелочь.
Той же ночью Степан надел на гимнастерку все Георгии и медали, положил в бумажник справку генерала — и двинулся в путь. Документ и ордена — для карателей, коли на них наткнется, а со своими поладит без бумаг.
Комбриг забылся только под самое утро, и ему все мерещилось в полусне рябоватое лицо, на котором горят бесстрашные голубые глаза.
На рассвете Вахрамеев поднялся с постели в неясной тревоге и никак не мог понять, отчего она?
Потом подумал: может, беспокойство оттого, что достойный человек сидит под замком, но и выпустить его без проверки никак нельзя. Все, конечно, раскроется, когда красные возьмут Казанцево, но когда еще это случится?
Внезапно Вахрамееву пришла в голову простая и верная мысль. Николай Иванович даже удивился, почему она не явилась раньше. Комбриг тотчас отправился к наштабригу[3] и сообщил ему свои соображения. Все последние дни и недели к ним шли добровольцы. Они являлись не только из красных сел, но и оттуда, где верховодили чехи и белые. Так вот — среди добровольцев вполне могли найтись люди из Бирска или даже Казанцева, знающие Вострецова.
Начальник штаба долго копался в бумагах, снова и снова проглядывал списки и докладные полков и наконец весело присвистнул.
— В хорошей бригаде всегда, что надо, найдется, комбриг!
Тотчас был отправлен в Петроградский полк вестовой с приказом доставить в бригаду нового добровольца Корякина.
В середине дня его привезли в штаб. На вопрос, знает ли он Степана Сергеевича Вострецова, Корякин ответил:
— У нас, в Казанцеве, он первое лицо был. Всему селу заступа. И славу свою собирал по капле. А я еще воевал с ним бок о бок, в одном полку. Стало быть, грех не помнить.
— Вот как! Расскажите о нем.
— О войне?
— Начните с войны.
— Степан, сразу скажу, мужик редкостный, не мне чета, дураку.
Комбриг усмехнулся и покачал головой.
— Отчего же не чета?
— На войне масса народу, а вот ровни нашему кузнецу не нашел, — повторил свою мысль Корякин. — Не было там, на позициях, труда, какого бы он не знал. Помнится, Степа левша, однако стрелял и рубил обеими руками, бил почти без промаха из пулемета и пушки. Короче сказать, полная грудь отличек. Георгии свои заробил за Варшаву, Люблин и Ригу. В ту пору и прапором стал. Это хорошо знаю, вроде вчера было.
Бегал я как-то с ним, со Степаном, в разведку под Ригу, так, верьте, судьбу проклял.
— Отчего же? — полюбопытствовал Вахрамеев.
— Залез Степка в болото и не ворохнулся там полные сутки. Ему, вишь ты, германские огневые разглядеть надо. Я говорю: «Хватит, терпения нет в трясине торчать», а он — «В поле две воли: чья
