как-то дополняют друг друга, образуя неповторимую самобытность поэзии А. Чавчавадзе.

Второй из грузинских романтиков, Григол Орбелиани, был младше Чавчавадзе. Он был внуком грузинского царя Ираклия II по материнской линии и остро пережил крах последней надежды на восстановление независимости своей родины.

Для его поэзии характерно романтическое созерцание картин родной природы, элегическое описание красот вечеров, проникнутое переходящей в скорбь грустью о превратностях судьбы и непрочности человеческого счастья.

В своих стихах Гр. Орбелиани воспевает героев прошлого, мечтает о новых подвижниках, которые принесут свободу родине.

В своем прекрасном стихотворении «Лик царицы Тамары в Бетанийской церкви» он вспоминает о славном прошлом Грузии и глубоко переживает ее падение.

…О мать моя, Иверия моя! Откуда ждать на слезы мне ответа? Униженный, больной, Я — сын печальный твой, И в сердце — ни надежды, ни привета!..

Наряду со скорбью об ушедшем величии родины поэт не перестает восхищаться красотой жизни, призывает предаться веселым утехам. Он живописно передает красоту грузинского застолья в садах Ортачалы, восхваляет народных певцов и знаменитых завсегдатаев богатых пиршеств.

Поэт обращается к тбилисскому городскому фольклору и, следуя восточной поэтической традиции, воспевает любовь, стараясь заглушить скорбь и печаль в вине.

В философской лирике Г. Орбелиани нередко возникают религиозные мотивы, реминисценции из псалмов царя Давида и Екклезиаста.

Жизнь величайшего грузинского поэта Николоза Бараташвили оказалась столь же короткой, как и жизнь его гениальных современников — Шелли и Китса, Лермонтова и Петефи.

Из вышеназванных поэтов Бараташвили знал только Лермонтова (а возможно, и встречался с ним лично); он приводит строки Лермонтова в своей личной переписке, иллюстрируя ими собственные душевные переживания и настроения, делясь с адресатом своим одиночеством или отчаянием безнадежности.

За очень короткий срок своей жизни Бараташвили успел написать немного — всего тридцать шесть стихотворений и одну поэму. Но все его литературное наследство — «томов премногих тяжелей», — навсегда стало подлинным украшением грузинской поэзии.

Жизнь поэта была трагически безотрадна. Ни одной его мечте, ни одному его стремлению — личному или общественному — не суждено было исполниться и сбыться.

По его стихотворениям и переписке мы можем восстановить и проследить одну из драматических историй человеческой жизни. Как и современных ему западноевропейских романтиков, Бараташвили влечет задумчивая тишина уединенного кладбища, где шелест листьев или стон ветра напоминает ему о гармонии природы и человека.

Всем существом он стремится к своему романтическому идеалу, синему цвету, что с юности стал для него символом неземного начала и слиться с которым стало его заветной мечтой. Но он чувствует несбыточность этой мечты и сокрушенно сознает, что смертным не суждено переступить границы отведенного им свыше бытия.

В своих лирических шедеврах («Таинственный голос», «Моя молитва», «Злобный дух», «Я храм нашел…» и других) Бараташвили словно бы видит незримое, постигает непостижимое.

Его стихи напоминают религиозные гимны и песнопения не только своим благоговейным трепетом искренности переживаемого чувства, но самой интонацией и архаикой поэтического выражения. Бараташвили как бы сам подчеркивает, что его поэзия — это молитва, исповедальный монолог, словно произнесенный в исповедальной тиши храма.

Любовь поэта чиста и возвышенна. Мы знаем, что он был увлечен очаровательной дочерью Ал. Чавчавадзе — Екатериной, которой посвятил лучшие свои стихи. В них слышится взволнованное биение безмерно влюбленного сердца, тоска измученной души. Несбыточность мечты угнетает поэта, но он не бежит от страданий и свою готовность умереть во имя любви выражает сложной, но прекрасной метафорой:

Вытру слезы средь самого пыла И богине своей, и врагу, Пламя сердца, как ладан кадила, Не щадя своих сил, разожгу…

Самое интересное в лирике Бараташвили — это философские медитации, попытка разобраться в смысле человеческой жизни. Его поэтические раздумья отличаются чувством глубокой обреченности и вместе с тем сознанием высокого гражданского долга.

Бараташвили видит суетность жизни, но никогда не утверждает, что смерть есть единственный выход из существующего положения.

Его идеал — не смирение и отрешенность, а активность и борьба, хотя поэт никогда не тешит себя наивными надеждами. Он особенно остро переживает собственную обреченность, полнейшую бесперспективность жизни, однако не мирится со своей участью и стремится разбить оковы судьбы и обрести свободу. Это стремление оказывается столь же бескомпромиссным и роковым, как и готовность к самопожертвованию, и этот отчаянный порыв с особенной силой звучит в стихотворении «Мерани» — вершине поэтического творчества Бараташвили, лучшем творении многовековой грузинской лирической поэзии.

В дождь и ветер, в зной и холод несется Мерани — крылатый конь мечты. И бег его — словно разбушевавшийся в половодье горный поток, ворочающий глыбы, размывающий берега, когда вода и камни сливаются в одно целое, подчинившись безудержному течению.

Этот бешеный бег, эта неистовая скорость как будто бы и не таят в себе ничего, кроме бессмысленности, бесцельности. Всадника, несущегося на крылатом коне, не пугает крик ворон, который заменит ему хор певчих, он не боится умереть на чужбине, не боится лежать в могиле и слышать плач вьюги.

Но во всем этом, оказывается, есть своя особая цель:

…Я к звездам неба в подданство впишусь. Я вверюсь скачке бешеной твоей И исповедуюсь морскому шуму…

И здесь поражает нас дерзость мечты, казалось бы, навсегда побежденного роком и пригвожденного к земле человека, поражает его безумство, его готовность преодолеть превратности судьбы, постичь непостижимое, увидеть незримое.

Даже в минуты неизбежной встречи со смертью он не хочет примириться с ней, не теряет веры в

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату