С Мутти она теперь тоже не разговаривает. Та ведь выступила со мной единым фронтом — надо сказать, к немалому изумлению Евы. После эпопеи с татуировкой она привыкла видеть в бабушке естественного союзника. Неужели рассчитывала, что Мутти покроет ее бессовестное вранье?
Она пустила в ход все средства, чтобы стравить нас: «Но бабушка сказала, что…» — и тут у нее челюсть упала, когда Мутти на нее напустилась. Я обнюхала ее волосы и велела «дыхнуть» на предмет курения и выпивки, и ступор сменился фонтаном слез. Я сообщила оскорбленной невинности, что у меня появился свеженький повод не доверять ей. Вот тут и посыпались ругательства, завершившиеся пожеланием сдохнуть.
Ева уносится наверх, истерически топая, что-то невнятно бормоча и рыдая, уверенная, что пострадала за правду. Мы с Мутти молча стоим в коридоре. Потом она окидывает меня внимательным взглядом.
— Ну а с тобой что произошло?
Я отвечаю:
— Долго рассказывать…
Дверь наверху хлопает так, что в шкафчике у стены дребезжат бокалы.
— А я никуда не тороплюсь, — говорит Мутти.
— Вообще-то спать пора…
— Не знаю, как тебе, — говорит Мутти, — а мне бы не помешало кое-что для лучшего сна. Пойдем, Liebchen.
И она достает два бокала из того самого шкафчика. Сует под мышку включенную «электронную няню» и, не оглядываясь, идет по коридору в гостиную.
Я иду следом, сама не зная почему. Я ценю, что она так смягчилась ко мне, но в эйфорию впадать не спешу. Я же отлично понимаю, что всему причиной Дэн, а не я. И тем не менее я иду с ней. «Ягермейстер» — очень вкусная штука…
Утром Ева не отзывается на стук. Хорошо хоть она там — дверь заперта изнутри. И я решаю пока к ней не лезть.
На полдороге в конюшню я соображаю, что забыла причесаться, но домой возвращаться не хочется. Брайан прибыл, и оказываться там, когда папа появится из столовой, у меня нет желания…
День обещает быть очень погожим. Час еще ранний, но солнце жарит вовсю. На мне шорты и футболка, почти униформа. Добавьте длинные спортивные носки и рабочие резиновые сапожки… Прямо картинка из журнала мод, да и только.
Остановившись у загона Гарры, я прислоняюсь к забору. Конь подбегает рысцой и тянет шею, дыхание обдувает мою ладонь.
— Нету яблочка, маленький, — говорю я. — Забыла захватить, извини.
Он оставляет в покое мою руку и принимается обнюхивать карманы.
Я оборачиваюсь, как раз когда мимо проезжает золотистая «импала» — ископаемая, лет шестнадцати. Там сидят Карлос, Мануэль и Фернандо. Следом катится такой же доисторический «монте- карло» цвета зеленый металлик, в нем едут Пи-Джей с Луисом. Окошки открыты, слышатся смех и испанская музыка. Пи-Джей приветственно вскидывает руку, и я машу в ответ.
В ушах звучат слова Евы. Они беспокоят меня — с чего бы? Я ни в малейшей степени не расистка. И подавно — не фашистка. Мне кажется, Луис и прочие все равно могли бы обидеться, узнай они истинную причину, почему я не хотела отпускать с ними Еву. Ей пятнадцать лет, а им — по семнадцать. В их возрасте это очень большая разница. Семнадцатилетние парни склонны вбивать себе в голову всякую чепуху, и, по-моему, со времен моей юности дело к лучшему не изменилось, скорее наоборот.
Но, положа руку на сердце, даже будь они ровесниками, зарождение каких-то отношений между ними меня бы не обрадовало. Хотя дело опять-таки не в том, кто к какой расе принадлежит. Я думаю о его образовании и жизненных перспективах. А о чем тут может идти речь, если в семнадцать лет он полный рабочий день вкалывает на конюшне?
Пожалуй, всякий родитель на моем месте чувствовал бы то же. Но если дойдет до откровенного объяснения, я лучше буду напирать на разницу в возрасте. Иначе совсем тошно.
Я задумываюсь, не переговорить ли мне с работниками, но пока не понимаю, как это лучше сделать. Луис снует повсюду, но если уж говорить с кем-либо, то лучше с Пи-Джеем. Вот только вряд ли стоит вызывать его в офис. Это привлечет к нашему разговору нежелательное внимание. Я ведь рассердилась на Еву, а не на ребят…
В итоге я им так ничего и не говорю.
Сегодня мне трудно сосредоточиться. В голову без конца лезут посторонние мысли, не очень конкретные, но гнетущие.
Древний царь Мидас, говорят, обращал в золото все, к чему прикасался. Ну а я, похоже, делаю наоборот. Куда ни ткни, я оставляю за собой полосу разрушений. Мой брак… моя дочь… положение дел на конюшне, которой я самонадеянно взялась руководить…
И конечно, постоянная тень папиной болезни. Мысль о ней я задвинула в самый дальний уголок сознания. Связала по рукам и ногам, завернула в брезент и завалила бетонными блоками… А она все равно то и дело выползает наружу, точно плохо установленная стиральная машина. Приходится обращать на нее внимание, хотя бы затем, чтобы снова запереть в темный чулан…
С некоторых пор я волнуюсь за Мутти. Ей очень тяжело приходится, и это сказывается, хотя внешние признаки почти неуловимы. Волосы она по-прежнему скалывает в тугой — пулей не прошибешь — пучок, но они потускнели, лишились былого блеска. И лицо изменилось. На нем до сих пор очень мало морщин, потому что Мутти всю жизнь почти не давала работы мимическим мышцам. Однако теперь я вижу глубокую печать усталости, чуть ли не отрешенности, и это пугает меня. Мутти ведь у нас валькирия. Мы привыкли, что ее нельзя победить.
В общем, я из кожи лезть готова, только чтобы она не узнала, до чего я довела конюшню.
Все утро я пытаюсь залатать зияющие дыры в нашем бюджете. Физически это выражается в приеме грузовиков, нагруженных фасованными опилками. Потом я помогаю Карлосу и Пи-Джею растаскивать их по денникам. Количество мешков приводит меня в состояние, близкое к панике. Мне уже мерещится, что оттуда вываливаются не опилки, а деньги, готовые безвозвратно пропасть. Мы вытряхиваем в каждый денник по два мешка, да и то слой подстилки получается, на мой взгляд, недостаточно толстым…
Я всерьез подумываю, а не оставить ли лошадей на пастбищах, пока не прибудут опилки от нашего обычного поставщика, но это кажется нереальным. Люди приезжают на занятия — и что же, в поле их отправлять ловить коней для урока? Стоит жара, все начнут жаловаться, а я после истории с Берманами очень трепетно забочусь о клиентах…
Наверное, если пораскинуть мозгами, мы могли бы отвести пять денников — и каждый день ставить туда лошадей на смену. Но от одной мысли о том, как все это организовать, у меня начинает болеть голова.
Я говорю конюхам, чтобы при уборке не выскребали из денников всю подстилку, а только запачканные места… и вижу, как качает головой Пи-Джей. Нет, он не то чтобы возмущен, его вид гласит скорее: «Господи, до чего довела!»
Я притворяюсь, будто ничего не заметила, и удаляюсь в офис — проверить соглашения с теми, кто заказывал особую подстилку для своих лошадей. Потом отпускаю по третьему мешку в их денники. Еще не хватало, чтобы от нас последние клиенты разбежались!
Вскоре после полудня прибывает большой фургон с сеном. Древняя развалюха, в высоту больше, чем в ширину, каким-то чудом не опрокидывается на повороте. Когда этот рыдван проползает мимо дома, мое сердце отчаянно бьется и я только молюсь: «Боженька, сделай так, чтобы Мутти не видела. Боженька, ну пускай она там чем-нибудь занимается и не смотрит в окно…»
Их кровопийца-хозяин сам не явился, но я все равно ворчу, в особенности когда доходит до вручения чека. Если повезет, его люди вернутся к нему и расскажут, как «порадовала» последнего клиента грабительская сделка. Хотя, конечно, он, скорей всего, отмахнется. Ему все равно.
Ну а у меня на душе кошки скребут. Денежки наши тают, точно мороженое под солнцем.
