Я немного медлю, прежде чем выйти в Сеть, ведь мама, может быть, ожидала звонка, но потом все- таки включаю компьютер. Приглушить звук я, конечно, забыла.
— Привет, Аннемари, — произносит электронный якобы женский голос, задуманный как уютный и домашний, а на деле — приторно-слащавый, и удовлетворение от «победы» над мебелью сменяется раздражением.
В почтовом ящике я обнаруживаю несколько писем от Роджера, но у меня нет ни малейшей охоты их читать, послание от компании, занятой подбором рабочих мест: мои прежние наниматели решили, что я без этого не обойдусь, — и «мыло» от моего адвоката с очередным наброском договора о расторжении брака. Мне становится противно, и я выхожу из Сети.
Внизу, на кухне, Мутти возле раковины чистит картошку. Когда я вхожу, она оглядывается через плечо и возвращается к своему занятию. Гарриет валяется под столом, этакая сарделька с лапками. Брайана нигде не видно.
— Ты чем там занималась? Судя по звукам, мебель двигала?
— Ну да.
— Там, по-моему, и так все неплохо стояло, — говорит она. — Что тебе не понравилось?
— Мне хотелось, чтобы из постели можно было видеть конюшню, — объясняю я. — И телефонный провод до столика не доставал.
Все это чистая правда, но мебель я переставила не поэтому. Сама не знаю, что меня на это подвигло.
Мама не отступает:
— А с телефоном-то что не так?
— Мне его к компьютеру было не подоткнуть.
— A-а… — И она берется за очередную картофелину. — Ну, теперь там все по тебе? Устроилась как следует?
— Вообще-то не совсем. Еще сумки не разобрала.
— Присядь пока, я кофе сварю, — говорит она.
Если учесть ее австрийский акцент, получается не приглашение, а скорее приказ.
— Да я не очень хочу…
Я охотно хлебнула бы чего покрепче, но она наверняка сочтет, что для спиртного еще рановато. Я могла бы просто взять и налить себе чего хочется, но к столкновениям с Мутти я пока не готова морально.
Вместо выпивки я подхожу к раковине и спрашиваю:
— Тебе помочь?
— Если хочешь, можешь помочь завести лошадей, — отвечает она.
Ополаскивает овощечистку и кладет на стол.
— Сегодня двух конюхов не хватает — болеют.
— Как скажешь, — киваю я.
Удивительно, как радует меня любой предлог выскочить из дому.
— Папа еще лежит?
— Как раз встает, — говорит она, вытаскивает большую суповую кастрюлю и ставит ее в раковину.
— Так он может сам себя обслужить?
— Ему Брайан помогает, — поясняет она, открывая кран.
— A-а, — говорю я. — Ну да. Ясно.
Я прикрываю глаза. До меня начинает доходить истинное положение дел.
Я иду через столовую и слышу, как пощелкивает лебедка… Внезапно меня охватывает озноб. Я тороплюсь мимо двери и бегу наверх, потирая предплечья, на которых выступили пупырышки гусиной кожи.
Чуть медлю перед дверью в комнату Евы. Собираюсь с духом. Потом вежливо стучу.
— Ева, деточка…
Молчание.
Я стучу снова.
— Ева, — говорю в щелку. — К тебе можно?
В ответ раздается нечто неразборчивое.
— Деточка, я не расслышала. К тебе можно?
— Сказано же — мне без разницы!
Распахиваю дверь. Она ссутулилась на краешке кровати — мрачная, одинокая и несчастная. Рюкзачок валяется под ногами, на щеках — потеки недавних слез. При виде меня она сердито шмыгает носом.
Я подсаживаюсь к ней, матрас подается под нами, и я оказываюсь даже ближе, чем рассчитывала. Наши плечи соприкасаются, и Ева отшатывается.
Я спрашиваю:
— Тебе нравится комната?
Она передергивает плечами.
Я продолжаю:
— В окошко видно пастбище. Так славно наблюдать за лошадьми…
Молчание.
— Я сейчас пойду их заводить. Не хочешь со мной?
— Нет! — Она в ярости. — Я домой хочу!
— Я знаю, деточка. Дело в том, что бабушка и дедушка нуждаются в нас.
— Ну и надолго это?
— Не знаю, — отвечаю я.
Мне очень хочется обнять ее, я же вижу, как тяжело она переживает переезд.
Она вдруг спрашивает:
— Дедушка умирает?
Помедлив, я все-таки отвечаю:
— Да, милая. Боюсь, что так.
Она тотчас задает следующий вопрос:
— И после этого мы вернемся домой?
Я зажмуриваю глаза, борясь с физиологическим отторжением. Вот это эгоизм!
— Может быть, — отвечаю я, выбирая слова. — Точно еще не знаю.
— Ну так ты как хочешь, а я вернусь, — говорит она. — Вот стукнет мне шестнадцать, сразу уеду.
Я медленно киваю, выражая возмущение лишь шумным выдохом. Поскольку говорить больше нечего, я легонько хлопаю себя по коленкам, словно точки ставлю, и выхожу вон.
Пару минут спустя я шагаю по подъездной дорожке. Лошади собираются возле ворот левад и бродят туда-сюда, с нетерпением ожидая вечернего кормления.
Конюшня в самом конце пути. Отсюда она кажется величественной, как Нотр-Дам. Это и вправду крупное здание, нижняя часть его из камня, а верхняя — из дерева, выкрашенного белым. В плане оно имеет крестообразную форму, что опять-таки роднит его с собором, только вместо алтаря здесь — крытый манеж олимпийских размеров. Все выглядит безлюдным, хотя, бросив взгляд на парковку, понимаешь, что это не так.
За конюшней расположены еще два открытых манежа — один для прыжков, другой гладкий. Дальше простираются заросшие лесом холмы, они окружают всю ферму. Осенью от них глаз не оторвать, так пылают оттенки алого, оранжевого и золотого, — но сейчас ранняя весна, и на голых ветвях — лишь первое обещание зелени.
Я и пяти минут снаружи не пробыла, но у меня уже замерзли пальцы и нос. Надо было взять курточку. Я оставила ее на кухне и хотела вернуться, но, едва открыв дверь, заметила спинку электрического
