вторник после обеда, их наверняка напечатают. Это часть работы репортера. Знать, когда появляется дыра, которую нужно заполнить словами и снимками.
Сегодня был вторник. Время обеда прошло, и я так вцепился в руль, что рана на руке снова стала кровоточить. Надо было позвонить в Берген. Сказать, что у нас тут обезьяна с гранатой. Но ведь говорить я буду не с теми, кто прислал этого парня. И меня не поймут.
Эрик Бодд сидел на заднем сиденье и щелкал пальцами. Все в нем меня раздражало. Некоторые люди раздражают с момента знакомства. Сербы вышли из боулинг-бара почти в два. И быстро направились к бульвару, на ходу разговаривая по телефону. Мартинсен сфотографировал их из бокового окна.
— Бомбы с часовым механизмом, — сказал Бодд.
Мартинсен опустил фотоаппарат.
— Поймал их в кадр? — спросил Бодд.
Он сказал, что попозже надо будет начать слежку за сербами. В идеальном варианте у нас должна быть команда постоянных филеров, но сейчас важнее семья Педерсена. Кстати, где этот парень жил?
— Ты ведь не будешь брать интервью у родственников в трауре, — запротестовал я. — От родственников в трауре нужно держаться подальше.
Через секунду Бодд ответил, что пострадавший тоже имеет право высказаться. Это принцип правового государства: выслушать все стороны. Но поскольку, по понятным причинам, сам парень говорить уже не может, пусть вместо него это сделает семья. Я посмотрел на Мартинсена. Тот промолчал. На нем была рубашка с короткими рукавами, а глаза были закрыты солнечными очками.
Бодд наклонился между креслами:
— Ты знаешь этот город вдоль и поперек. Сейчас вот твоим знанием и воспользуемся.
Я ответил, что могу довезти их до Буера. Остальное — их дело. И я без дальнейших разговоров поехал по Рёлдальсвейену, у Васстуна свернул направо и дальше — прямо, через Эйдесмуен. Между деревьями у стадиона я увидел, как паренек мелом расчерчивает футбольное поле. Он медленно шел вдоль поля. Белая рамка напомнила мне о том, что не хватает самих игроков. Я слышал, что в этом сезоне Одда не сможет выставить команду «А». На тренировки игроков приходило всего шесть-семь. Некоторые предприятия, решив собрать денег на нового бомбардира, пригласили в оддинскую команду нигерийца. В дебютном матче этот парень забил три гола, но потом уехал к себе домой. В интервью местной газете он пожаловался, что ему пообещали разрешить ловлю семги, а клуб не торопился с оформлением разрешения.
Буер был пригородом Одды. Отсюда город казался боксером, попавшим в нокаут на своем ринге. В долине Буердаль ледник тысячелетиями работал над созданием гармоничной подковообразной формы. Потом лед отступил, как будто хотел полюбоваться своей работой. Теперь по долине бродят туристы и пасутся овцы.
На Юрдальском мосту посреди проезжей части стояли три складных табурета, на которых восседали две женщины и один мужчина. Я затормозил и отъехал в сторону. Мужчина медленно встал. Я его узнал. Это был тот толстяк, которому недавно достался кемпинг возле Ховдена.
Оге Люнгстад просунул голову в боковое окно.
— Прошу прощения, — сказал он. — Но родственники просили журналистов не пропускать.
Бодд открыл дверь и вышел.
— Но мы с ними договорились, — соврал он.
Люнгстад на него даже не взглянул. Он помахал мне, дождался, пока я выйду, и отвел в сторонку.
— Ты хороший парень, Белл, но его родным сейчас и так несладко. Журналисты тут всю ночь толпились.
— А Белл не может проехать один? — спросил Бодд. — В конце концов, они с Педерсеном знакомы с детства.
Люнгстад отмахнулся от Бодда и снова повернулся ко мне. Сказал, что мне доверяет. Посмотрит, что тут можно сделать. И ушел к остальным. Я видел их переговоры. Одна из женщин достала сотовый. Я закурил и сел на горячий капот.
— Неправильно это, — сказал я.
— Запомни: ты — журналист, — сказал Бодд. — А не Иисус.
Оге Люнгстад вернулся. Сказал, что со мной Педерсен поговорит. Я могу пройти к дому один. Я вздохнул. Затушил сигарету и пошел по гравийной дорожке. Бурая и захламленная речушка в долине продолжала рваться из берегов. Во дворе было два дома: один был построен в пятидесятых, а другой совсем недавно строил сам Педерсен. Участок при доме был какой-то неухоженный — верный признак того, что хозяйство в упадке.
Во дворе стоял рефрижератор. Говорили, что пару лет назад у Педерсена возникли проблемы с городским казначеем. Уклоняясь от налоговых отчислений, Педерсен наворачивал дополнительные километры. Городской казначей дал знать налоговым аудиторам, и Педерсен без лишних слов залез в кабину рефрижератора и все выходные катался в Швецию и обратно.
Я поднялся по лестнице и позвонил. Изнутри слышались какие-то звуки. Никто не открывал. Я не уходил. Позвонил снова. Дом располагался так, что с моста меня видно не было. Я мог развернуться, покурить и пойти обратно. Сказать, что Педерсен не захотел с нами разговаривать. «Даже и не думай, — мог бы сказать я. — Это паршивая идея».
Открыла девчонка. В футболке с надписью на маленькой груди: «I LOVE MY ATTITUDE PROBLEM».[8] Футболка не прикрывала живот, круглившийся над спортивными штанами. Я попросил позвать отца. Она полуобернулась и крикнула. Мой взгляд не мог оторваться от ее живота.
Педерсен вышел и поздоровался. Голый до пояса. Я высказал свои соболезнования по поводу его сына. Сказал, что не хочу его беспокоить. Педерсен пригласил меня войти. И я вошел. Воздух в гостиной был спертый. Работал телевизор. Очередной матч. Португалия против Польши. Под моросящим дождем. Педерсен сказал, что купил антенну-«тарелку». И теперь может смотреть чемпионат мира по шести спортивным каналам на выбор. Хочешь — с высоты; хочешь — со скамейки второго состава; хочешь — с трибуны. Он продемонстрировал мне все это. Игроки прыгали под дождем, как в каком-нибудь кино.
— Выпить хочешь? — спросил Педерсен и, не дожидаясь ответа, плеснул мне русской водки.
Мы пили и смотрели матч. Португальцы были вроде запасной команды Бразилии. Они забавно играли, и мне хотелось болеть за них, но почти всегда это оборачивалось разочарованием. Все-таки это не Бразилия. Я подумал, что это как-то странно — смотреть футбол в доме, где объявлен траур. Дочь Педерсена вернулась и села на диван. Взгляд у нее был далеко не робкий. А мой собственный постоянно натыкался на ее голый живот. Заметив это, она натянула футболку пониже. Но потом живот снова оголился.
Педерсен закурил и сказал, что собирался мне позвонить. Многое на сердце накопилось. Он встал и, чтобы не упасть, шагнул в сторону. От него несло спиртом. Я сказал, что могу и подождать. Но Педерсену хотелось говорить. Я повторил, что могу подождать. Время терпит. В таком состоянии можно наговорить такого, о чем натрезво и не заикнешься.
— Что ты хочешь сказать? — спросил Педерсен. — Что я не в том состоянии?
Я объяснил, что нас остановили на мосту. Как и остальных журналистов. Сказал, что их семью, наверное, не надо тревожить. Педерсен ответил, что не сомневается в наших добрых намерениях. Но мы не в курсе. Не знаем, через что он прошел за эти двадцать четыре часа. Этого никто не знает.
— Я хочу поговорить со всеми, — сказал Педерсен. — Приводи их. Пускай приходят.
Его дочь поглядывала на меня. Я старательно отводил взгляд, а он тянулся к голому животу. Хотелось положить руку на мягкое тело.
— Ты думаешь, он был нацистом? — спросил Педерсен.
— Я ничего не думаю, — сказал я. — Просто хочу услышать твое мнение обо всем этом.
— Не-е-ет, ты думаешь, что он нацист. Все так думают. Ты ничем не лучше остальных.
Я ответил, что просто пытаюсь выяснить, что же произошло.
Он сказал, что сразу почувствовал неладное. Приехать сюда. Втереться в доверие. Разыграть из себя друга. И все — для того, чтобы заклеймить обычного парня. Может, его сын и не был паинькой, но свой хлеб зарабатывал честно.
