жертвой безжалостной жестокости турков».
Дадхад Дадриан запнулся, эмоции, казалось, мешали ему развивать свою аргументацию. Потом он скептически покачал головой.
«В эти времена много говорилось о панисламизме, османизме, европеизации. И особенно много о национализме. Но ни ислам, ни империя, ни Запад, ни турецкий флаг ничего не хотят знать о нас. Эта новая партия „Единение и прогресс“ ведет речь только о единении турок и о прогрессе только для турок. Доктор Назим добился чего хотел — он убедил членов Комитета за единение и прогресс — Ittihad ve Terakki Cemiyeti — в бессовестной лжи. Его тезис так же прост, как и ужасен содержащийся в нем смысл. Для прогресса Турции необходимо отделаться от иностранцев. От тех, кто чужд этой стране. Он имеет в виду нас, армян, а также греков, живущих в Анатолии, сирийцев и курдов. Всех тех, кто не является турком».
Дадхад Дадриан встал из-за стола. Возбужденный собственными рассуждениями, он начал ходить из конца в конец, следя за реакцией моего отца. Дядя Атом соглашался с ним, подтверждая это непрерывным киванием. Мой же отец был бледен и скован, только руки выдавали его ужасное волнение, когда он крепко сжимал стол.
Дадхад Дадриан хотел выложить все, он не собирался щадить моего отца, что и проявилось в его последних словах.
«Поэтому, Богос, мое личное мнение состоит в том, что тебе следует уехать, равно как и всем нам необходимо уехать из этой страны, превратившейся в настоящую западню. Вообще-то говоря, я не знаю, что может произойти, но у меня есть ужасное подозрение, что на этот раз они готовы идти до конца, вплоть до полного уничтожения нас».
Наступил вечер, и кабинет отца постепенно погрузился в сумерки. Ни один из трех мужчин не попытался зажечь керосиновую лампу или свечу. Погруженные во тьму сердца присутствовавших были охвачены грустью и отчаянием. Довольно долго никто из мужчин не проронил ни слова. Больше не о чем было говорить, и, несмотря на мой юный возраст и неопытность, я понимала значимость ситуации.
То, что я узнала, неожиданно раскрыло мне глаза на многое. За пару часов я словно перешла из детства в пору зрелости. Внутри себя я ощущала страшную пустоту и непомерную жалость к моим родным и ко всему, что меня окружало. Мой отец был очень добрым человеком, поклонником древних традиций, и я хорошо понимала, что все это глубоко ранит его.
Они расстались у той же двери. Обнялись, не сказав более ни слова. Каждый из них знал, что ему надо было делать. Мой отец вышел последним, закрыв за собой дверь, и я осталась одна, дрожа от страха и тоски. Я рыдала, думая о моем отце, о матери, о моих братьях, дядьях, тетях и двоюродных братьях, о товарищах по школе, о моем мире, который должен был исчезнуть уже через несколько дней, я боялась неизвестного и будущего. Я не знала, что мне делать. Успокоившись, я вышла из комнаты. Меня била дрожь, глаза были влажными и красными, и я знала, что мой вид выдает меня. Войдя в коридор, я увидела, что глаза моей матери тоже набухли и блестели от слез. Так же выглядела и моя сестра. Мой отец не решался заговорить из опасения, что не сможет справиться с тяжелым настроением, и мы ужинали в полной тишине, нарушаемой только тихими всхлипываниями моей матери.
В какой-то момент я не смогла удержаться и, чтобы прервать тягостное молчание, спросила:
«Папа, а кто такой доктор Назим?»
Отец поднял глаза от тарелки и пристально посмотрел на меня. Его ложка остановилась на полпути ко рту, он в недоумении посмотрел на мать. После довольно долгого колебания он решил напрямую ответить мне. Ведь если я спросила, мне надо было ответить.
«Назим изучал медицину. Он учился в Константинополе на одном факультете с моим братом Варужаном. Не окончив учебу, он был вынужден эмигрировать в Париж. Я знаю, что он участвовал в создании Комитета за единение и прогресс. Единственно, что я могу тебе сказать, так это то, что больше всего на свете он ненавидит армян. Мне даже кажется, что это сам дьявол, принявший человеческий облик.
А сейчас заканчивай ужин и иди спать. В нашей стране было немало таких, как Назим, но им никогда не удавалось добиться своего. Так что успокойся, все будет в порядке».
Он кончил ужинать, а моя мать была так встревожена, что казалось, что она больше не в силах пребывать в таком состоянии. Я никогда не видела ее такой, но сейчас, после ответа моего отца, я поняла, в чем причина ее переживаний.
На следующий день положение не улучшилось. Решение о немедленном отъезде было окончательным. Мой брат нервничал, но вместе с тем он вроде бы чувствовал какое-то облегчение. Несмотря на свой возраст, Оганнес был сильно привязан к моим родителям, ведь он никогда не уезжал от них. Когда я рассказала ему о том, что услышала в кабинете отца, он не хотел мне верить. Он подумал, что это просто подростковые фантазии. Но все видели, что происходит что-то плохое, потому что мы вдруг срывались с места, и, судя по всему, навсегда.
Папа пустил слух, что мы отплываем в Константинополь на медицинское обследование моей матери. Оганнес останется в Трапезунде и прибудет в свою воинскую часть в назначенный день. Все должно было выглядеть совершенно естественно.
На самом деле было не так. Мой отец захотел увезти с собой все золото, какое только мог собрать, и поэтому сразу же стал продавать среди своих знакомых кое-какую собственность, причем цену просил довольно низкую, чтобы товар побыстрее разошелся. Дом он не предлагал для продажи, потому что мама ни за что не соглашалась продавать дом. Действительно, это был большой и просторный дом, окруженный прекрасным садом, и к тому же он находился в хорошем месте. Как можно было задешево спустить это место, где все мы родились? То, что мы, возможно, больше никогда не вернемся сюда, просто не умещалось у нее в голове.
Вся наша семья паковала вещи, мы хотели погрузить все это на «Эль-Сиргу». Мог ли кто-нибудь заподозрить, что на самом деле мы упаковывали свое имущество, а не товар? Но это было очень трудное дело — моя мать вздыхала по каждому предмету, словно старые вещи жили своей собственной жизнью и оставлять их означало отрывать их от самой себя. Что касается мебели, то отец решительно настоял на том, чтобы она осталась в доме.
Видимо, переживания, связанные с этими обстоятельствами, так повлияли на нее, что спустя два дня после того, как было принято решение об отъезде, она, едва проснувшись, потеряла сознание и без чувств упала на пол. Она пришла в себя через несколько минут, но у нее вдруг так резко поднялась температура, что мой отец, испугавшись, пригласил большого друга нашей семьи врача Арама Мурадяна. За доктором побежала я, потому что отец велел Оганнесу оставаться дома из-за появившихся слухов, что армия хватает на улице армянских мальчишек старше пятнадцати лет и вербует их на службу.
Араму Мурадяну было тогда лет сорок. Для меня же он был просто взрослый мужчина, который заслуживал уважения, которое у нас, армян, прививается старшим. Он вел прием в старом доме, на первом этаже которого работал, а на втором этаже проживал сам. От нашего дома до него было всего минут десять пешком, и, когда я впопыхах, почти заикаясь, рассказала ему, что произошло с мамой, он встал из-за стола, за которым писал, схватил свой баул и с встревоженным видом быстро пошел за мной.
Я подумала, что он наверняка знаком с доктором Назимом, и хотела расспросить его о нем. Но не решилась заговорить на эту тему. Его серьезный и отсутствующий вид помешал мне задать вопрос.
Папа и он закрылись в спальне, где лежала моя мать. Мне хотелось войти туда, потому что я очень любила свою маму и очень беспокоилась за ее состояние. И не зря — моя сестра, ухаживавшая за ней, шепотом сказала, что мама бредит и не узнает ее. Я обратила внимание, как доктор встревожился, когда услышал это.
Все усложнялось. Я подумала, что вряд ли мы сможем уехать, потому что состояние здоровья моей матери не позволяет нам осуществить наше намерение. Моя сестра только и делала, что плакала, а Оганнес, обычно веселый парень и большой шутник, был молчалив и задумчив. Дело явно принимает нежелательный оборот. Я чувствовала, что произойдет что-то ужасное, и это предчувствие сжимало мне сердце. Не могу, однако, не признать, что вся эта обстановка поспособствовала моему быстрому взрослению. Всего несколько дней назад, войдя из любопытства в комнату, где мой отец говорил со своими
