все те люди, что живут в страхе перед тобой.
Несмотря на трудности, это было началом хоть какого-то диалога между отцом и сыном. Каждое утро Ральф отправлялся на работу в надежде, что Антонио простит его и полюбит. Он был честным человеком и верил в это.
Для сына он, разумеется, был рыбой на крючке. Антонио с большим удовольствием припускал и снова натягивал, не вынимая крючка из отцовского рта.
Тони хотел бы, чтобы большая часть его детства так и не случилась. Чтобы мать была прекрасной и добродетельной и заботилась о нем. Чтобы она взяла его с собой, когда убежала из дома, оставив сестру- идиотку и страшного отца, который к тому же не был его отцом. А особенно, чтобы мать не умерла в нищете, а была с ним и не допустила бы печалей и несправедливости. Антонио с удовольствием исправил бы детство. Он уже не расстраивался из-за побоев. Они сделали его сильнее, чем его отец, чем его настоящий отец. Он горевал о потере.
Каждый вечер, когда Ральф уходил спать и наслаждался сексом с его бывшей любовницей, Антонио напивался. И он плакал. Плакал по своему детству с его простыми удовольствиями. Он бродил по старой детской, притрагивался к деревянной лошадке, к чучелам животных, к деревянным лодкам и к оловянным солдатикам и лил слезы по своему поражению в битве.
Сидя с бутылкой бренди на полу неизменившейся детской, он грустил не из-за побоев и одиночества. Он плакал по прошлому. Он был не в силах вернуть время. Да, Ральф сделал бы все для лучшего будущего и счастья сына. Но он не мог компенсировать дни и часы, которые были полны злобы, так жалки и болезненны. И никакие деньги не помогли бы, что бы ни говорил Труит.
В безграничном горе Антонио было почти сексуальное наслаждение, удовлетворение, освобождение, которого он не испытал даже в первом сексе. Он и сам не понимал, почему так себя ведет. Да это и неважно. Никто другой не был в его шкуре. Никто другой не мог посоветовать ему, как быть.
«Может, Ральф прав, — размышлял Антонио, — Возможно, я изменюсь».
Рыдания в детской были его первым боязливым и осторожным шагом к любви. Он не ведал, что такое любовь, но стал относиться к Ральфу иначе, слепая ярость сменилась другим чувством. Он был ребенком, и ему нужны были папа и мама.
Утром он просыпался на полу своей старой детской. Голова болела. Он был укрыт пледом, которым его укрывали в детстве. Он дрожал от горя, а иногда и от угрызений совести за свое поведение. Ему хотелось быть другим.
С тех пор как Труит перестал его мучить, с тех пор как Антонио набрался сил для побега из дома, он только и делал, что изводил себя. Если Ральф пытался убить его, то Антонио явно этому способствовал. Любовь Труита толкала Тони к саморазрушению. Смутные воспоминания о днях и ночах, женщинах, оргиях — одного этого мало.
Мысль о том, что у него может быть замечательная жизнь, до сих пор не приходила ему в голову. Он был богат, имел возможность отправиться в Рим, жениться на принцессе, пить холодное шампанское на борту парохода, держащего курс на Южные моря, в компании любящей женщины, мог делать все для собственного удовольствия, мог испытывать удивительные эмоции. Подобные идеи были фантомами, которые от него ускользали.
Любовь покинула его навсегда, была недоступна, словно фрукт на верхней ветке. На место любви явилось сексуальное притяжение трагедии. С понурым видом он поглощал бренди, оплакивал собственную судьбу, горькие часы детства, доброту человека, желавшего стать ему отцом, ушедшую красоту матери. Он бродил по экстравагантным комнатам отцовского дома, зная, что другого дома у него нет. Идти ему было некуда. Да у него и раньше ничего не было.
Больше всего он хотел улечься в маленькой темной, теплой комнате в неизвестном доме, чтобы было непонятно, ночь на земле или день, и без устали заниматься сексом с разными женщинами до самой своей смерти. Он жаждал пьянства плоти. Больше всего на свете он ценил мягкое прикосновение к другому человеческому существу. Он мечтал умереть в последнем из тысячи объятий.
Рядом была Кэтрин. Для Антонио, в отсутствие других увлечений, она была подобна наркотику, яду. И она была той, чьи секреты он знал. Кэтрин постоянно находилась в доме — шила, читала книги, которые заказывала в Чикаго. Она покинула Антонио. Предала, лишила золотой надежды.
Каждую ночь она спала в постели его отца. Тот занимался с ней сексом. Уверял, что любит ее. Таких слов Антонио ни разу не произносил и не подразумевал. Ему недостаточно было желать всех женщин. Он хотел, чтобы Кэтрин была для него олицетворением всех женщин.
Она сознательно его избегала. Запиралась в своей комнате, шила, когда Труит отправлялся на работу. Сидела за столом как посторонняя, разговаривала с Тони так, словно не помнила о бархатных шнурах, которыми он привязывал ее к кровати, об огне, сжигавшем ей кожу. Горе Антонио было бесконечным. Страсть — особенной и острой.
Труит уехал в город. Антонио отыскал Кэтрин и открыл ей сердце, сказал, что возвращение домой сделало его другим, разбередило рану, которая, как он считал, навсегда затянулась. Он боялся Труита. Этот человек, некогда способный на разрушение, держался спокойно, несмотря на мучительные угрызения совести. Антонио опасался, что отныне все может измениться.
Кэтрин посоветовала набраться терпения. Убеждала, что старые раны затянутся и не стоит обсуждать смерть Труита. Антонио поведал ей, что хранит в своей комнате мышьяк, привезенный из Чикаго. Признался, что вечером напился бордо и взял яд, держал его в руках, нюхал и мечтал о смерти. И если бы на ноге была кнопка, нажав на которую, можно навсегда исчезнуть, он нажал бы ее. Кэтрин ужаснулась его мыслям. Напомнила, что он умеет водить машину и может махнуть куда угодно. У него вся жизнь впереди. Она не поняла ничего из его спутанных речей. Она была уже не той женщиной, которая часами болтала с ним ни о чем, о любовных пустяках.
Антонио душило молчание. Каждое утро бритва была для него приглашением. Каждый вечер мышьяк казался ему афродизиаком. Одиночество ужасало его, но он не отправлялся в город, не спускался к приятным девушкам, которые приезжали из Чикаго на обед вместе со своими отцами-банкирами. Они отличались изысканными манерами и смеялись мелодичным несексуальным смехом. В них не было темноты, а свет Антонио не привлекал.
Он писал предсмертные записки, складывал их в ящик и запирал на ключ. Сочинял письма отцу, где в мельчайших деталях рассказывал о прошлом Кэтрин, письма, одна строка которых разрушила бы жизни им обоим. Эти письма он сжигал.
Погрязнув в одиночестве, Антонио потерял собственную душу. Истощил себя недовольством, которое испытывал к своей судьбе. Ему было тяжело держать осанку на людях, невыносимо притворяться Нарциссом. Он повторял про себя одни и те же фразы, сознавая, как тривиально они звучат.
Однажды вечером, напившись, он признался Ральфу:
— Я бы хотел… стать другим и все поменять. Но ничего не получается.
— Мы все надеемся стать кем-то другим. Быть смелее, красивее, умнее. Это то, чего ждут дети. Если повезет, человек из этого вырастает. Если нет, настоящее превращается в муку. Я хотел… чего? Быть элегантным, а не деревенщиной, быть любимым, сторонился неприятностей, хотел, чтобы все было по- моему. И меня никогда не тянуло в бизнес. Я мечтал жениться на графине и обрести счастье. Не получилось. Играй в свою игру, Антонио.
— Мне больно. Каждую минуту я испытываю нестерпимую боль.
— Очень жаль. Если есть что-нибудь…
— Ничего нет.
— Знаю.
Это была дорога без конца, диалог без цели. Если все время проводишь в беседах с человеком, изъясняющимся на чужом языке, как добиться, чтобы тебя поняли? Антонио говорил, отец слушал, но слова не имели значения ни для того, ни для другого. Это был способ времяпрепровождения для угрюмого сына и сочувствующего отца.
«Да ладно, — размышлял Антонио поздним вечером, лежа на полу детской, — Влачи это унылое, печальное, обыкновенное существование. Общайся с девушками из Чикаго. Катайся на автомобиле на зависть горожанам. Постигай законы бизнеса, перестань думать о темной комнате и тысячах женщин». Он словно видел отдаленный берег и понимал, что не сможет до него доплыть.
