— гора самолюбия и ни малейшего желания вступать в область этических вопросов. «Что делать?» его учит, что «человеком управляет только расчет — выгода» и «то, что называют возвышенными чувствами, идеальными стремлениями, в общем ходе жизни совершенно ничтожно перед стремлением каждого к своей пользе». В. Ульянова гипнотизирует картина «вольного труда и довольства», выгоды и пользы, которую видит Чернышевский в будущем обществе. Его душевное состояние, вероятно, можно уподобить тому, какое было у французов, поплывших в Америку отыскивать «Икарию». В борьбе за эту Икарию, не в Америке, а в своей стране, В. Ульянов хочет быть не маленьким двигателем, а очень большим. У него претензия на роль командира, начальника.
«Ими расцветает жизнь всех, без них заглохла бы, прокисла. Мало их, но они дают всем людям дышать, без них люди задохлись бы. Они как теин в чаю, букет в благородном вине, от них ее (жизнь) аромат, это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земной». «Родился этот тип и быстро распложается. Через несколько лет, очень много лет, к ним будут взывать: спасите нас и что они будут говорить — будет исполняться всеми».
Это не собрано на какой-то одной странице, а, прячась от цензуры, раскинуто среди 450 страниц романа. Только тщательно собирая как бы вскользь брошенные замечания, можно понять, куда клонит и что проповедует Чернышевский.
Глубокую борозду провело «Что делать?» в душе Александра Ульянова и еще более глубокую у его брата. Впечатление, произведенное на 17-летнего Ленина этой книгой при чтении ее в июле 1887 г. в Кокушкине, можно назвать потрясающим. По его образному выражению, она его «перепахала», уничтожив в нем прежнее, то равнодушное, то презрительное отношение к общественным вопросам. Ленин испытывал судороги отвращения, слыша о мистике и религии — «одной из самых гнусных вещей, которые только есть на земле». Тревожа его прах, скажем, что с помощью «Что делать?» он вошел в своего рода мистическое общение с душой, мыслями и чувствами своего брата, удавленного на виселице в Шлиссельбургской крепости. В 1891 г. в Самаре Ленин, вспоминая казнь брата, говорил Лалаянцу: «для меня, как и для всей семьи участие брата в деле 1-го марта было полнейшей неожиданностью». Эта тайна брата, им непонимаемого, часто встречаемого насмешкой, была теперь открыта и понята. От происшедшей через книгу связи живого с мертвым, впечатление, созданное «Что делать?», должно было быть у Ленина каким- то особенным, сильнее и острее, чем у других читателей. (В сущности, он был единственным настоящим читателем этой книги. —
У меня осталась в памяти пара случаев, по поводу которых он говорил: «Я думал: хватило бы у меня мужества на это? Пожалуй, нет».
Какие бы разумные реформы, полезные для народа, ни предлагали народники и либералы — Вл. Ульянов все отвергает. Это либеральное отношение, тогда как нужна революция, работа топором. В 1891 году Ульянов восставал даже против кормления голодающих крестьян. Он видел в этом либеральную слащавую сантиментальность, скрывающую низменное желание, подкармливая голодного мужика, отвести его от революции.
В мае 1889 года, вместо того чтобы лето провести, как до сих пор делалось, в казанском имении Кокушкине, Ульяновы отправляются в Самарскую губернию, на хутор вблизи деревни Алакаевки, в 50 верстах от Самары. Хутор купила мать Ленина в декабре 1888 года, даже не видя его. Эта покупка, сделанная при посредстве будущего мужа Анны Ильиничны, Марка Елизарова, служившего в то время в Самарском мировом суде, — довольно странная операция. Хутор занимал 83,5 десятины, из них четвертая часть была под оврагами, водой, дорогами. А так как за все имение было уплачено 7500 рублей, то десятина удобной, годной под пашню, земли обошлась в 123 рубля! Таких высоких цен в Самарской губернии не было и двадцать лет позднее… Уже цитированный проф. Волин указал, что на покупку хутора пошли деньги, вырученные от продажи дома в Симбирске. Это только его предположение, видимо, основывающееся на том, что будто бы Илья Николаевич Ульянов, умирая, никаких денежных сумм семейству не оставил. Анна Ильинична могла бы внести в этот вопрос полную ясность, но, следуя принятому всеми Ульяновыми правилу «прибедниваться» и о действительном своем положении никому не говорить, — она вместо этого отделывается туманными словами о том, что семья проживала «понемногу из оставшегося после отца». А у отца были и деньги, которые незадолго до своей смерти ему прислал очень его любивший и воспитавший его старший брат, живший в Астрахани и имевший там какое-то пошивочное предприятие. Можно сказать, что на эти деньги, а не на вырученные от продажи дома в Симбирске, был куплен Алакаевский хутор.
Покупая это именьице, мать надеялась, что Владимир Ильич заинтересуется сельским хозяйством. Но склонности у Владимира Ильича к последнему не было. Позднее, по словам Надежды Константиновны, он говорил ей как-то: «Мать хотела, чтобы я хозяйством в деревне занимался. Я начал было, да вижу, нельзя, отношения с крестьянами ненормальные становятся».
Матери хотелось, чтобы второй сын, занявшись делом, отвлекся от опасных увлечений, которые довели до виселицы Александра...
Мать Ленина, покупая хутор, хотела, чтобы сын вел хозяйство, и действительно в первый год по приезде в Алакаевку Владимир Ульянов этим занялся: был заведен скот, посеяна пшеница, подсолнух. Но, как потом Ленин рассказывал Крупской, — ведение хозяйства с обращением к крестьянам Алакаевки ставило его в «ненормальные с ними отношения».
Тем более что Владимир Ульянов однажды даже подал в суд на соседских крестьян, чей скот забрел на посевы хутора. (Это, кстати сказать, почти единственное дело, которое он выиграл, за всю свою юридическую практику. —
Поэтому он от хозяйства отказался и стал вести на хуторе беспечную жизнь «барина», приехавшего на дачу. В липовой аллее Алакаевки он с удобством готовился к сдаче государственного экзамена в Университете Петербурга, сугубо изучая марксизм, и написал свою первую работу — статью «Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни».
По вечерам в алакаевском домике раздавалось иногда пение, это Владимир Ильич пел под аккомпанемент Ольги Ильиничны. Он очень любил музыку и пение, охотно пел сам и слушал пение других: М. Т. Елизарова или хоровое пение. Помню обычный финал его пения, когда он принимался за романс «у тебя есть прелестные глазки». На высоких нотах — «от них я совсем погибаю» — он смеялся, махал рукой и говорил: «Погиб, погиб».
