Анджело, тиран Падуанский

Анджело (заметив Омодэи). Синьора! Синьора! Здесь кто-то есть! Вы знаете, что здесь кто-то есть? Что это за человек?

Тизбе (разражаясь смехом). О господи, конечно, я знаю, что здесь кто-то есть. И что он спит. И крепко спит. Неужели и этот вас тревожит? Ведь это мой бедный Омодэи.

Анджело. Омодэи? Что это такое — Омодэи?

Тизбе. Вот это, Омодэи, — мужчина; подобно тому как вот это, Тизбе, — женщина. Омодэи, монсиньор, это гитарист, которого настоятель Святого Марка, мой близкий друг, недавно прислал ко мне с письмом, и оно будет вам показано, гадкий ревнивец! А к письму был даже приложен подарок.

Анджело. Вот как?

Тизбе. О, истинно венецианский подарок. Коробочка, и в ней всего-навсего два флакона, белый и черный. В белом — очень сильный наркотик, который усыпляет на двенадцать часов, и этот сон подобен смерти. В черном — яд, тот страшный яд, который Маласпина дал папе в пилюле алоэ, — помните? Отец настоятель пишет, что это мне при случае может пригодиться. Знак внимания, как видите. Кроме того, досточтимый настоятель доводит до моего сведения, что этот бедняга, привезший письмо и подарок, — слабоумен. Он тут и поселился, и вы могли его видеть последние две недели; ест он на кухне, ночует где придется, по углам, на свой манер, играет и поет, а затем отправится в Виченцу. Он приехал из Венеции. Ах, моя мать тоже так скиталась. Пусть он у меня живет, сколько ему угодно. Сегодня вечером он развлекал моих гостей. Наш праздник ему скучен, он спит. Только и всего.

Анджело. Вы мне ручаетесь за этого человека?

Тизбе. Да что вы, смеетесь? Есть с чего приходить в такое смятение! Из-за гитариста, из-за слабоумного, из-за человека, который спит! Послушайте, синьор подеста, да что это с вами такое? Вы только и делаете, что расспрашиваете то про одного, то про другого. Все вас тревожит. Что это — ревность? Или страх?

Анджело. И то и другое.

Тизбе. Ревность — я еще понимаю. Вам кажется, что вы должны надзирать за двумя женщинами. Но страх? Когда повелитель — вы, когда вы сами всех страшите!

Анджело. Потому-то я и дрожу. (Приближается к ней и говорит тихо.) Послушайте, Тизбе. Да, вы правы, да, здесь я могу все, я — господин, деспот и владыка этого города, я — подеста, которого Венеция кладет на Падую, тигриную лапу на ягненка. Да, всемогущ. Но как я ни всесилен, а надо мной, поймите это, Тизбе, есть нечто огромное, и страшное, и полное мрака, есть Венеция. А знаете ли вы, что такое Венеция, бедная Тизбе? Я вам скажу. Венеция — это государственная инквизиция, это Совет Десяти. О, Совет Десяти! Будем говорить о нем тихо: он, может быть, где-то здесь и слушает нас. Люди, которых никто из нас не знает и которые знают нас всех, люди, которых не видишь ни на одном торжестве и которых видишь в каждом эшафоте, люди, которые держат в своих руках все головы — вашу, мою, голову дожа, — которые не носят ни тоги, ни столы, ни короны, ничего, что позволяло бы их узнать, что позволяло бы сказать: «Это один из них!» — только таинственный знак под одеждой; и всюду ставленники, всюду сбиры, всюду палачи; люди, которые никогда не показывают народу Венеции другого ляда, кроме этих угрюмых, всегда разверстых бронзовых ртов под дверными сводами Святого Марка, роковых ртов, которые толпа считает немыми, но которые, однакоже, говорят голосом громким и страшным, потому что они взывают к прохожим: «Доносите!» На кого донесли, тот схвачен; а кто схвачен, тот погиб. В Венеции все совершается тайно, скрытно, безошибочно. Осужден, казнен; никто не видел, никто не скажет; ничего не услышать, ничего не разглядеть; у жертвы кляп во рту, на палаче маска. Что это я вам говорил об эшафоте? Я ошибся. В Венеции не умирают на эшафоте, там исчезают. Вдруг в семье недосчитываются человека. Что с ним случилось? То знают свинцовая тюрьма, колодцы, канал Орфано. Иной раз ночью слышно, как что-то падает в воду. Тогда быстрее проходите мимо. А в остальном — балы, пиры, свечи, музыка, гондолы, театры, пятимесячный карнавал, — вот Венеция. Вы, Тизбе, прекрасная моя комедиантка, знаете только эту сторону; я, сенатор, знаю другую. Дело в том, что в каждом дворце — и во дворце дожа и в моем — существует, неведомый хозяину, скрытый коридор, соглядатай всех зал, всех комнат, всех альковов, темный коридор, вход в который известен не вам, а кому-то другому, и который, вы чувствуете, где-то вьется вокруг вас, но где именно — вы не знаете, таинственный ход, где все время движутся какие- то люди и что-то делают там. И все это переплетено с личной ненавистью, крадущейся в том же сумраке! Нередко по ночам я вскакиваю в кровати, я прислушиваюсь и внятно различаю шаги в стене. Вот под каким гнетом я живу, Тизбе. Я — над Падуей, но это — надо мной. Мне поручено смирить Падую. Мне велено быть грозным. Меня сделали деспотом на том условии, что я буду тираном. Никогда не просите меня о чьем-либо помиловании. Я не способен вам отказать ни в чем, и вы погубили бы меня. Чтобы карать, мне дозволено все, но прощать я бессилен. Да, это так. Тиран Падуанский, венецианский невольник. За мной следят зорко, будьте спокойны! О, этот Совет Десяти! Заприте слесаря в подвал и велите ему изготовить замок; раньше, чем он кончит работу, ключ от замка уже будет в кармане у Совета Десяти. Синьора, синьора, слуга, который мне прислуживает, за мной шпионит; приятель, который со мной здоровается, за мной шпионит; священник, который меня исповедует, за мной шпионит; женщина, которая мне говорит: «Я тебя люблю!» — да, Тизбе, — за мной шпионит!

Тизбе. О, синьор!

Анджело. Вы ни разу не сказали мне, что любите меня, я говорю не о вас, Тизбе. Да, повторяю вам, все, что на меня смотрит, это глаз Совета Десяти; все, что меня слушает, это ухо Совета Десяти; все, что до меня дотрагивается, это рука Совета Десяти, страшная рука, которая сначала долго нащупывает и затем хватает сразу. И я, сиятельный подеста, не могу поручиться, что завтра не появится вдруг в моей комнате жалкий сбир и не велит мне следовать за ним; и это будет всего лишь жалкий сбир, и я за ним последую! Куда? В какое-то глубокое место, откуда он выйдет без меня. Синьора, быть венецианцем — значит висеть на нитке. Суровую и мрачную службу несешь, когда стоишь, как я, склоненный над этим пламенеющим горном, который вы зовете Падуей, с лицом, всегда укрытым маской, занятый своим ремеслом тирана, окруженный возможностями, предосторожностями, опасениями, беспрестанно страшась какого-нибудь взрыва и содрогаясь от мысли, что тебя может мгновенно убить твоя работа, как алхимика убивает яд! Пожалейте меня и не спрашивайте, почему я дрожу, синьора!

Тизбе. О боже мой, вы действительно в ужасном положении!

Анджело. Да, я — то орудие, которым одна страна мучит другую. Эти орудия быстро снашиваются и часто ломаются, Тизбе. О, я несчастен! Единая моя отрада на свете — это вы. А между тем я чувствую, что вы меня не любите. Но вы по крайней мере не любите другого?

Тизбе. Нет, нет, будьте спокойны.

Анджело. Вы нехорошо произносите это «нет».

Тизбе. Что ж делать! Произношу, как могу.

Анджело. Ах, я согласен, не будьте моей, Тизбе, но зато не будьте ничьей. Чтобы я никогда не услышал, что кто-то другой…

Тизбе. Вам, может быть, кажется, что вы красивы, когда смотрите на меня, как сейчас?

Анджело. Ах, Тизбе, когда вы меня полюбите?

Тизбе. Когда все вас тут полюбят.

Анджело. Увы! Но все равно, оставайтесь в Падуе; я не хочу, чтобы вы уезжали из Падуи, слышите? Если вы ее покинете, меня покинет жизнь. — Боже мой, сюда идут. Может быть, уже давно заметили, как мы с вами беседуем здесь. Это могло бы возбудить подозрения в Венеции. Я вас покину. (Останавливаясь и указывая на Омодэи) Вы мне ручаетесь за этого человека?

Тизбе. Как за ребенка, который спал бы тут.

Анджело. Это ваш брат идет. Я оставляю вас вдвоем. (Уходит.)