странствующего торговца; дать каждому взамен веры, закона, цели, божества — материальную выгоду; приказать народу: ешь и не смей думать; отнять у человека мозг, оставить ему одно только брюхо; пресечь всякую личную инициативу, местную жизнь, общенародные движения, все те сокровенные инстинкты, которые влекут людей к справедливости; убить личность народов, которой имя Родина; задушить патриотизм у расчлененных, растерзанных наций, уничтожить конституции в конституционных странах, во Франции — республику, свободу — везде; задавить повсюду усилие человека.
Одним словом — засыпать пропасть, которая называется Прогрессом.
Таков был этот огромный, чудовищный всеевропейский замысел; его никто не создавал, ибо никто из людей старого мира не обладал такими способностями, но осуществляли его все. Как возник этот замысел, этот грандиозный план всеобщего подавления? Кто это может сказать? Он появился в воздухе. Вырос из прошлого. Он воспламенил чьи-то умы, указал некоторые пути. Это был словно какой-то зловещий отблеск из гробницы Макьявелли.
В истории человечества бывают минуты, когда замышляется и творится нечто такое, что кажется, будто все древние дьяволы человечества — Людовик XI, Филипп II, Екатерина Медичи, герцог Альба, Торквемада — собрались в темном углу и, усевшись вокруг стола, держат совет.
Смотришь по сторонам, ищешь, но вместо гигантов видишь каких-то ублюдков. Вот этот, — казалось бы, точь-в-точь герцог Альба, — оказывается Шварценбергом; этот как будто Торквемада, — оказывается Вейо. Старый европейский деспотизм продолжает свое шествие с этими людишками и кое-как движется; это напоминает путешествие царя Петра. «Впрягаем вместо лошадей что придется, — писал он, — когда не стало татарских коней, мы сели на ослов». Чтобы достичь цели, подавить всё и вся, надо было идти темной, извилистой, неровной, окольной дорогой; этой дорогой и пошли. Кое-кто из тех, кто пустился в путь, знал, что делает.
Всякой клике нужна вывеска; эти люди, эти коноводы, которых 1848 год, как уже говорилось выше, напугал и объединил, нашли себе вывеску: «религия, семья, собственность». С грубой ловкостью, которой вполне достаточно, когда имеешь дело с перепуганными людьми, они пускали в ход в качестве пугала некоторые неясные вопросы так называемого социализма. Ведь надо же «спасти религию, собственность, семью». «Спасайте знамя!» — говорили они. И перетрусивший сброд, живущий корыстью, бросился на этот призыв.
Они объединились, они стали силой, они стали массой. Толпа шла за ними. Толпа состояла из самых различных элементов. В нее входил домовладелец, потому что он стал меньше получать за свои квартиры; крестьянин, потому что он платил сорок пять сантимов; тот, кто никогда не верил в бога, а теперь решил, что нужно спасать религию, так как ему пришлось продать своих лошадей. Они выжали из этой толпы силу, которую она в себе заключала, и использовали ее в своих целях. Они пустили в ход все средства: закон, произвол, Учредительное и Законодательное собрания, трибуну, суд присяжных, прокуратуру, полицию; в Ломбардии — саблю; в Неаполе — каторгу; в Венгрии — виселицу. Чтобы снова обуздать мысль и заковать в цепи разум — этих беглых рабов, чтобы помешать прошлому исчезнуть, а будущему — появиться па свет, чтобы остаться королями, властителями, избранниками, счастливцами — все годилось, все стало законно, все справедливо. Чтобы успешней вести борьбу, состряпали и выпустили в свет настоящее руководство по злоумышлению против свободы, которым воспользовался в Палермо Фердинанд, в Риме Антонелли, в Милане и в Пеште Шварценберг, а потом эта декабрьская шайка в Париже, эта стая волков.
Был народ среди народов, как бы старший в этой семье угнетенных, словно пророк человеческого племени. Этот народ был зачинателем всякого движения среди людей. Он шел впереди и говорил: «Идемте!» — и все шли за ним. Как бы в дополнение к завету о братстве людей, который нам оставило евангелие, он возвещал братство народов. Голос его раздавался из уст его писателей, его поэтов, его философов, его ораторов; слова его разносились по свету и, словно языки пламени, сходили на чело народов. Он преломлял хлеб на тайной вечере разума; он раздавал и умножал хлеб жизни блуждавшим в пустыне. Однажды его застигла буря, но он ступил в пучину и сказал испуганным народам: «Чего вы страшитесь?» И поднятый им вал революции улегся под его ногами и не только не поглотил, но возвеличил его. Все немощные, страдающие, искалеченные народы толпились вокруг него; этот хромал — цепь инквизиции, прикованная к его ноге на протяжении трех столетий, изуродовала его; он сказал ему: «Иди!» — и калека пошел; другой был слеп — древний римский папизм затянул его очи густой мглой; но он сказал ему: «Виждь!» — и тот открыл глаза и прозрел. «Бросьте ваши костыли, то есть предрассудки, — говорил он, — снимите с глаз повязку, то есть суеверия, разогните спину, поднимите голову, взгляните на небо, узрите бога. Будущее принадлежит вам. О народы! Вы носите в себе проказу — невежество, вы поражены чумой — фанатизмом; нет среди вас ни одного, кого пощадила бы эта страшная болезнь, имя которой — деспот; сбросьте с себя иго болезней, я освобождаю, я исцеляю вас!» И по всей земле шло ликование, и велика была благодарность народов, которых это слово делало здоровыми и сильными. Однажды он приблизился к мертвой Польше и, подняв перст свой, воскликнул: «Восстань!» — и мертвая Польша восстала.
Люди прошлого, чей конец возвещал этот народ, боялись и ненавидели его. В конце концов хитростью, лукавым упорством и дерзостью им удалось схватить и связать его.
И вот уж больше трех лет мир смотрит на чудовищную пытку, на невыносимое зрелище. Больше трех лет люди прошлого, книжники, фарисеи, мытари, первосвященники распинают на глазах рода человеческого этого мессию народов, французский народ. Кто держит крест, кто гвозди, кто молоток. Фаллу надел на него терновый венец. Монталамбер приложил к его устам губку, смоченную оцтом и желчью. Луи Бонапарт — это тот презренный солдат, который пронзил его бок копьем и исторгнул у него страдальческий вопль: «Эли! Эли! Ламма Савахфани!»
Ныне все кончено. Французский народ умер. Великая гробница ждет, чтобы принять его.
На три дня.
Будем верить.
Нет, не позволим себе пасть духом. Отчаяться — все равно что бежать с поля боя.
Обратим взор в будущее.
Будущее! Кто знает, какие бури нас ожидают, но мы видим далекую сияющую гавань. Будущее, скажем еще раз, — это республика для всех; прибавим: будущее — это мир со всеми.
Не позволим себе впасть в грубое заблуждение — проклинать и поносить век, в котором мы живем. Эразм называл шестнадцатый век «экскрементами времен», fex temporum; Боссюэ сказал о семнадцатом веке: «Скверное и ничтожное время»; Руссо заклеймил восемнадцатый век словами: «Огромный гнойник, на котором мы живем». Но потомство показало неправоту этих славных умов. Оно сказало Эразму: «Шестнадцатый век — великий век»; оно сказало Боссюэ: «Семнадцатый век — великий век»; оно сказало Руссо: «Восемнадцатый век — великий век».
Но если бы даже и в самом деле то были постыдные времена, эти мудрые люди были бы неправы, проклиная их. Мыслитель должен спокойно, невозмутимо принимать среду, куда его поместило провидение. Сияние человеческого разума, величие гения проявляются с такой же силой в противоречии, как и в гармонии с веком. Мудреца и стоика не принижает окружающая его низость. Вергилий, Петрарка, Расин велики в пурпуре своей славы; еще более велик Иов на своем гноище.
Но мы, люди девятнадцатого века, можем сказать: девятнадцатый век — не гноище. Несмотря на все унижение и позор настоящего, несмотря на все удары, которые обрушивает на нас вихрь событий, несмотря на кажущееся дезертирство или временную летаргию, охватившую умы, никто из нас, демократов, не отречется от нашей великолепной эпохи, ибо это пора зрелости рода человеческого.
Заявим во всеуслышание, провозгласим в минуты поражения и упадка: наш век — самый великий век! И знаете ли вы, почему? Потому что это самый гуманный век. Этот век, вышедший прямо из лона французской революции, ее первенец, освобождает рабов в Америке, поднимает парию в Азии, тушит в Индии костры, сжигавшие вдов, затаптывает в Европе последние головни аутодафе, цивилизует Турцию, преображает евангелием коран, возвышает женщину, подчиняет право силы праву справедливости, уничтожает пиратство, смягчает наказания, оздоровляет тюрьмы, воспрещает клеймение преступников, осуждает смертную казнь, снимает кандалы с ноги каторжника, отменяет пытки, осуждает войны, усмиряет герцогов Альб и Карлов IX, вырывает когти у тиранов.
Этот век провозгласил верховные права гражданина и неприкосновенность жизни; он венчал на
