царство народ и сделал священным имя человека.
Сколько талантов он дал в искусстве — писателей, ораторов, поэтов, историков, публицистов, философов, живописцев, ваятелей, музыкантов: величие, грацию, мощь, силу, блеск, глубину, краску, форму, стиль; он черпает вдохновенье сразу в действительности и в идеале и держит в руках две молнии: правду и красоту. В науке он совершает чудеса: из хлопка он делает порох, из пара он сделал себе коня, из вольтова столба — работника, из электрического тока — гонца, из солнца — живописца; он умывается подземной водой и вскоре будет обогреваться подземным жаром; он растворяет два окна на две бесконечности: телескоп на бесконечно большое, микроскоп на бесконечно малое, и в первой из этих бездн он находит звезды, а в другой — козявок, которые доказывают ему, что существует бог. Он уничтожает время, уничтожает расстояние, уничтожает боль; он пишет письмо из Парижа в Лондон и через десять минут получает ответ; он режет человеку ногу, человек улыбается и поет.
Ему остается только решить одну задачу, а это ничто по сравнению со всеми чудесами, которые он уже совершил; он уже почти подошел к решению и вот-вот найдет способ управлять в воздухе воздушным шаром, более легким, чем воздух; у него уже есть такой воздушный шар, он держит его на привязи; нужно только найти движущую силу, создать пустоту перед воздушным шаром, добиться, например, сгорания воздуха перед аэростатом, как это бывает при полете ракеты; словом, остается только решить одну эту задачу, и он ее решит! А знаете вы, что тогда произойдет? Мигом исчезнут все границы, уничтожатся все преграды; все, что китайской стеной замыкает мысль, замыкает торговлю, промышленность, национальность, прогресс, — рушится; вопреки всем запрещениям, цензурам, папским спискам и указам всюду хлынут потоки книг, журналов, газет. Вольтер, Дидро, Руссо низринутся градом на Рим, на Неаполь, на Вену, на Петербург; слово человеческое будет падать, как манна с небес, и раб подберет его на своей борозде; конец фанатизму, притеснение отныне невозможно; человек влачился по земле, теперь он вырвался на свободу; цивилизация, подобно стае птиц, вспорхнет и умчится в небо — и, ликуя, рассеется по всему земному шару. Вон она пролетает мимо, наводите ваши пушки, дряхлые деспотии, она вас презирает; вы всего-навсего — чугунное ядро, она — молния! Конец вражде, конец столкновениям интересов, конец войнам — новая жизнь, возникшая из согласия и света, восторжествует в мире и принесет ему успокоение; братство народов победит пространство и закрепится навеки в необозримой лазури, люди протянут друг другу руки в просторах небес.
Пока еще мы не достигли этой последней вершины, но досмотрите, на какую высоту поднял цивилизацию наш век.
Прежде был мир, в котором люди двигались медленным шагом, сгорбившись, опустив голову; там графу Гувону прислуживал за столом Жан-Жак; там шевалье де Роан учил палкой Вольтера; там Даниэля Дефо выставляли к позорному столбу; там, чтобы поехать из одного города в другой, скажем, из Дижона в Париж, надо было писать завещание, ибо по всем лесам сидели в засадах разбойники, а ехать надо было десять дней на перекладных; там книга была чем-то позорным и нечистым, и палач сжигал ее у дверей суда; там суеверие и жестокость шествовали рука об руку; там папа говорил императору: «Jungamus dexteras, gladium gladio copulemus»; [71] там повсюду на дорогах стояли кресты, увешанные амулетами, и виселицы, увешанные людьми; там были еретики, евреи, прокаженные; там строили дома с зубчатыми стенами и бойницами; там улицы запирали цепью, реки запирали цепью, даже лагерь запирали цепью, как было в сражении под Толосой; там города замыкали стенами, а королевства — запретами и карами; там, за исключением силы и власти, которые срослись неразрывно, все остальное было перегорожено, разделено, перерезано, разрублено на куски, все было ненавистно и полно ненависти, разодрано в клочья и мертво, люди были пылью, власть — гранитом. Теперь у нас мир, где все полно жизни, все существует в смешении, в сочетании, бок о бок; мир, где царят мысль, торговля, промышленность; где политика, становясь все более и более устойчивой, стремится срастись с наукой, а последние эшафоты и последние пушки торопятся срубить последние головы и изрыгнуть последние снаряды; в этом мире день прибывает с каждой минутой, расстояние исчезло, и из Константинополя до Парижа добираются скорее, чем сто лет тому назад из Парижа в Лион; здесь Америка и Европа пульсируют единым биением сердца; здесь все движется любовью, все дышит, как живой организм, у которого Франция — мозг, железные дороги — артерии, а электрические провода — нервы. Разве вы не видите, что развернуть эту панораму — значит все объяснить, все доказать и все решить? Разве вы не чувствуете, что старый мир был обречен, ибо у него была старая душа — тирания, и что в новый мир неминуемо, неудержимо, дивным велением свыше сойдет юная душа — свобода?
Вот что создал руками человека и продолжал чудесно созидать девятнадцатый век — этот бесплодный, расслабленный, хилый, упадочный век, как уверяют нас педанты, болтуны, тупицы, отвратительное отродье ханжей, жуликов, пройдох, которые, возводя очи к небу, капают желчной слюной на нашу славу и заявляют, что Паскаль — помешанный, Вольтер — хлыщ, а Руссо — наглец; они с наслаждением надели бы колпак с ослиными ушами на все человечество.
Вы говорите о византинизме? Неужели это серьезно? Разве у Византии были в прошлом Ян Гус, Лютер, Сервантес, Шекспир, Паскаль, Мольер, Вольтер, Монтескье, Руссо и Мирабо? Разве у нее было в прошлом взятие Бастилии, Федерация, Дантон, Робеспьер, Конвент? Разве у Византии была Америка? Разве у Византии было всеобщее голосование? Разве у нее были эти два великих понятия — отчизна и человечество? Отчизна, понятие, которое возвеличивает душу, и человечество, понятие, которое расширяет кругозор? Разве вы не знаете, что во времена Византии Константинополь в конце концов пришел в полный упадок и в нем осталось всего тридцать тысяч жителей? Разве Париж дошел до этого? Неужели только из-за того, что удался этот преторианский переворот, вы готовы признать себя Византией? Вы слишком спешите унизить себя этим сравнением. Подумайте, если вы на это способны: разве в гибнущем Риме, в Византии были компас, вольтов столб, книгопечатание, газета, паровоз, электрический телеграф? Все это — крылья, на которых вознесся человек? Ничего этого не было в Византии. Восточная римская империя, доживавшая свои последние дни, ползала, девятнадцатый век парит. Подумайте об этом! Или вы допускаете, что мы снова увидим императрицу Зою, Романа Аргира, Никифора Логофета, Михаила Калафата? Опомнитесь! Неужели вы думаете, что провидение может так глупо повторяться? Неужели вы думаете, что бог станет твердить все одно и то же?
Будем верить! Будем утверждать! Смеяться над самим собой — начало подлости. Только утверждая, человек становится добрым; только утверждая, он становится великим. Да, освобождение разума, а вслед за тем освобождение народов — вот высокий труд, который выполнял девятнадцатый век в содружестве с Францией, ибо эта предначертанная свыше двойная работа — времени и людей, возмужания и созидания — сливалась в одно общее дело, и великая эпоха избрала своим очагом великую нацию.
О родина! Теперь, когда я вижу тебя бездыханной, истекающей кровью, с безжизненно поникшей головой, с закрытыми очами, и из твоих отверстых уст не вырывается ни звука, и плечи твои исполосованы кнутом, и тело твое в кровоподтеках от сапог палачей, топтавших тебя, и ты лежишь оголенная, покрытая грязью, как будто уже неживая, и все ненавидят тебя и глумятся над тобой, — в этот час, о родина, сердце изгнанника преисполнено любви и уважения к тебе!
Ты лежишь недвижима. Прислужники деспотизма и угнетения смеются над тобой и в слепом самообольщении радуются, что им нечего бояться тебя. Недолго им веселиться! Народы, блуждающие во мраке, забывают недавнее прошлое, они видят только настоящее и презирают тебя. Прости им: они не ведают, что творят. Презирать тебя! Боже великий, презирать Францию! Но кто же они такие? На каком языке они говорят? Какие книги у них в руках? Чьи имена сохраняют они в своей памяти? Что возвещают афиши на стенах их театров? Каковы образцы их искусства, их законов, их нравов, их одежды, их развлечений, их мод? Какую великую дату чтут они так же, как и мы? Восемьдесят девятый год! Если они вырвут Францию из души своей, что же останется у них? О народы! Разве можно презирать Грецию, если бы даже она погибла, и погибла навеки? Разве можно презирать Италию? Разве можно презирать Францию? Посмотрите на эти сосцы — это ваша кормилица. Посмотрите на это лоно — это мать ваша.
Если она спит, если она погрузилась в летаргию — молчание, и шапки долой! Если она умерла — на колени!
Изгнанники рассеяны по свету; дуновение судьбы разносит людей, как горсть пепла. Одни в Бельгии, в Пьемонте, в Швейцарии, где им нет свободы, другие в Лондоне, где у них нет крова над головой. Вот крестьянин, оторванный от своей родной пашни; вот солдат, у которого только и есть, что обломок сабли, сломавшейся в бою; вот рабочий — он не знает языка страны, куда его занесла судьба, он раздет, разут и
