К вам, Цезарь, Тамерлан, Чингис, Аларих, Кир, Кто с колыбели нес войну и гибель в мир, К вам, кто к триумфам шел победными шагами И, как апрель луга душистыми цветами, Усеял трупами песок дорог земных, Кто восхищал людей, уничтожая их, — Мы, кто вокруг могил стоит зловещей ратью, Мы, ваши черные, уродливые братья, Монахи, клирики, жрецы, взываем к вам. Послушайте. Увы, и наш заветный храм И ваш дворец равно рассудком с бою взяты. Мы были, как и вы, всесильными когда-то, И мы, подобно вам, с угрозой на челе, Как ловчий по лесу, блуждая по земле, Во имя господа ослушников карали. Мы, папы, даже вас, царей, подчас смиряли. Аттила, Борджа — вы могуществом равны. Вам — скипетры, а нам панагии даны. За нами — идолы, за вами — легионы. Пускай блистательней горят на вас короны, Но мы опасней вас в смирении своем: Рычите громче вы, а мы быстрей ползем. Смертельней наш укус, чем ваш удар тяжелый. Мы — злоба Боссюэ и фанатизм Лойолы. Наш узкий лоб одет тиарой золотой. Сикст Пятый, Александр Второй, Урбан Восьмой, Дикат, еретиков пытавший без пощады, Сильвестр Второй, Анит, Кайафа, Торквемада, Чья мрачная душа гордыней налита, Иуда, выпивший кровавый пот Христа, Аутодафе и страх, застенок и темница — Все это мы. На нас пылает багряница, Пурпуровым огнем сжигая жизнь вокруг. Богами, как и вы, казались мы. Но вдруг Нам пасть несытую сдавил намордник узкий: Рукой за глотку нас поймал народ французский, И революции неуязвимый дух, Насмешлив, дерзостен, к укусам нашим глух, Вверг нас, священников, и вас, царей, в оковы, Бесстрашно развенчав и разгромив сурово Вертеп религии и цитадель меча. В тюрьму загнали нас ударами бича, Как укротители, Дантоны и Вольтеры. На нас, кто мир держал в узде войны и веры, Отныне Франция узду надела. Но Через решетчатое узкое окно Мы, братья, вам кричим, что мы полны надежды, Что солнце черное должно взойти, как прежде, Вселенную лучом свирепым осветя; Что прошлое — веков зловещее дитя, — Как воскрешенный труп, из колыбели встанет И с хрипом мстительным опять на землю прянет. Гроб — колыбель его, и ночь — его заря. Уже в зияющих воротах алтаря, Как сумрачный цветок, кадило засверкало. Уже взывает Рим, подняв свое забрало: «Умолкни, человек! Все лжет в юдоли сей!» И переходит в рык поток его речей. Грядет желанный день, когда, расправив крылья, Личину права вновь с себя сорвет насилье, Нерон и Петр людей двойным ярмом согнут, Базар и храм на «ты» друг друга звать начнут. Ваш трон упрочится, и, как в былые годы, На волю выйдем мы, закрепостив народы. Мы на крестах распнем свободные умы. Все станет догмою, и будем править мы. Войною станет все, — вы будете вождями. Тираны-короли с попами-палачами Железною пятой придавят мир опять. И вновь увидит он, как будут оживать В кошмарах нового жестокости былого И вновь построим мы из сумрака ночного Тот храм, где Ложь собрать вокруг себя могла б Ошую — цезарей и одесную — пап. Мы постепенно тьму сгущаем над землею, Чтоб, властвуя уже над детскою душою, Когтями цепкими грядущее схватить. Благословляем мы, когда хотим убить. Стекает не елей — густая кровь с кропила. Сутана ваш доспех, воители, затмила. Все сокрушает наш безмерный гром, и с ним Орудий ваших вой, конечно, несравним. Опять забил набат святой и грозной ночи Варфоломеевской. Все ближе он грохочет, И зов его звучит страшней и тяжелей,
