Пел Буало, родит в ней только злоязычье; Им ставит всем на лбы позорную печать. Помост, что исподволь потребно разобрать, Законы гнусные, что, букву соблюдая, Стоят на страже плах, — зловещих гарпий стая, — И что лишить когтей нам должно, укротя: Невежеством в кулак зажатое дитя, Что, птица вольная, крылами плещет слабо, И часовые те, что нам сменить пора бы, — Зло, заблуждения, чудовищ римских строй, Хранящий вход в тюрьму, где разум спит людской; Война, чьи коршуны — с чумой в союзе вечном, Затычки, что должно из ртов людских извлечь нам, Чтоб слово дать скорбям; рожденье новых дней — Таков прямой предмет сатиры; долг, что в ней Гнев с горечью крутой сплавляет в гром железный И делает ее для общества полезной. Чтоб утвердить закон добра и правоты, Достаточно того, чтоб ясные черты Явь обнаружила и в горизонт широкий Изгнала жуть ночей. Величье, грязь, пороки — Все перемешано, покуда длится ночь, И фальшь от прямоты нам отличить невмочь В безмерной темени, двусмысленной и злобной. И что такое луч во тьме? Он — камень пробный. Свет испытует все, чем мир издревле жив, И, справедливости вершину озарив, Сияет истина у заревых преддверий. Итак, свет Истины, Ума и, в большей мере, Во гневе Доброта и Жалости тепло, И злость прощенная, но попранное зло — Вот все, что делает дней нынешних сатиру, Как в Риме в старину, необходимой миру. Но не профессия, не каста ей нужна, А человек. Казнит не вздорное она, А только подлое, чья сила не иссякла. Для малых подвигов — и малые Гераклы; И сделал Депрео насмешливый — что мог. К былому карлику ей больше нет дорог. Когда воруют власть пройдохи, попирая Права народные, — от края и до края Она летит сквозь мрак и грохот катастроф, Бледна и велика, средь урагана строф. Она кричит: «Ату!» своей ужасной своре, И, гончих псов своих крылатых раззадоря, Она всех деспотов им растерзать велит. Отчаянье царям ее внушает вид. Она — как приговор для венценосных бестий; Как птица по весне, она по зову чести Является, и с ней друзья во дни разрух — Иосафата страж и Эльсинора дух. Она мерещится безумьем одержимой — Так полнит небо вопль ее невыразимый. Чтоб рваться ввысь ему и ширить свой полет, К себе приворожить ей нужно весь народ, Огромный, яростный, не знающий пощады. Она Колумбу вслед со скал бросала взгляды. К тебе ее любовь, Барбес! И свой виват Вам шлет она, Фультон, Браун, Гарибальди, Уатт, Сократ, Христос, Вольтер! Из ямы позабытой, Где погребен мертвец, делами знаменитый, Она выводит сень лаврового шатра И побежденному, как добрая сестра, Спешит перевязать запекшиеся раны. Всех проклятых семья душе ее желанна, И всех отверженных она целует в лоб, Хоть пошлый приговор выносит ей холоп; О да, ведь смертный грех в глазах злодейской власти — Не ликовать, когда собратьев рвут на части, Тянуться к пленникам, касаться их плеча; Кто жертву пожалел — унизил палача! Она печальна? Нет, в ней гнев сильней печали. На праздник буйный к тем, что восторжествовали И низостью своей довольны, там и сям Возносят без стыда осанну небесам, Поют и пляшут, рвут добычу плотоядно, — Приходит и она. Туда, где мглою чадной Клубятся пиршества, туда, в хаос и жар, В которых смешаны Книд, Пафос и Кламар, Неумолимая, за кровь и за обиды Она приносит смех зловещий Эвмениды. Но мощь безмерную дает ей жизнь одна. Стремится ночь стереть и смерть изгнать она, Хотя б любимца толп пришлось толкнуть ей грубо. Она — нежна в любви и в гневе — острозуба. Как! Отречение — покойный пуховик? Не просыпается людская совесть вмиг, И пламень чести вял — он прячется бессильно Под грудами золы, как под землей могильной.
