Да, воздух изгнания убивает. Здесь гибнут многие, очень многие. Изгнанник борется со смертью, сопротивляется ей, пытается ее одолеть. Изнемогая, падает у моря, обращает взор в сторону Франции — и погибает. После него те, что остались в живых, продолжают борьбу; но брешь, именуемая изгнанием, постепенно заполняется трупами.
Все — благо. И вот этим
О друзья мои, какая щемящая боль!
Так пусть же по крайней мере, пока не пришел еще день, когда они восстанут, пока не пришел еще день, когда в них заговорит совесть, пока не пришел еще день, когда в них вспыхнет омерзение, — пусть народы, ныне поверженные наземь, одни крепко связанные, другие, что еще хуже, одурманенные, третьи, и это самое худшее, распростертые ниц, — пусть все они глядят, как во мгле, подъяв чело ввысь, молча уходит в пустыню изгнания гордая колонна людей, исторгнутых из Франции, колонна, в предшествии гробов держащая путь к будущему!
Будущее! Это слово невольно вырвалось у меня. Знаете ли вы, почему? Потому, что оно выражает мысль, которая неизбежно приходит в том овеянном тайною месте, где мы сейчас находимся; ведь у края отверзтой могилы хорошо видно будущее. С этой насыпи взору открываются и глубины божественных замыслов и бескрайные просторы устремлений человеческих. В наши дни, когда у Свободы, Истины и Справедливости руки скручены за спиной, когда их всенародно истязают на площадях — Свободу секут и хлещут плетьми солдаты, Истину — священники, Справедливость — судьи; в наши дни, когда мысль, возвещенная самим богом, подвергается пыткам, — бог нисходит к людям: он — на площади, где его подвергают бичеванию, и, можно сказать, да, поистине можно сказать, он вместе с нами страдает и исходит кровью. Вот почему мы вправе здесь, в месте вечного успокоения, исследовать раны человеческие. К тому же отнюдь не предосудительно на могиле, особенно на могиле мученика, говорить о надежде. Так вот, я говорю вам, потому что особенно ясно это видишь с края отверзтой могилы, — надейтесь! Повсюду во мраке мерцает свет — и в Испании, и в Италии, и всего заметнее на Востоке. Пожар — вопят близорукие политиканы, заря — восклицаю я!
Этот свет на Востоке, еще неяркий, для нас неведом и полон тайны. Изгнанники, смотрите на него неотрывно! Там брезжит заря будущего.
Позвольте мне со всей серьезностью, уместной в присутствии оплакиваемого нами друга, который слышит нас
К тому же монархами уже завладел рок. Не сомневайтесь в этом.
Положение вещей в настоящее время определяют два факта: союз двух держав и война. Что означают для нас эти два факта?
Согласен, сейчас нам не внушает особого восторга эта кажущаяся дружба Фонтенуа с Ватерлоо — дружба, из которой, по-видимому, возникла какая-то Англо-Франция. Бесстрастные, безмолвные свидетели, мы равнодушно взираем, как хор льстецов, следующий за всеми пышными шествиями и теснящийся у двери всех тех, кому повезло, как этот хор по обе стороны Ламанша, подхватывая в Лондоне строфу, только что пропетую в Париже, славит великолепный союз, благодаря которому нынче венсенский стрелок прогуливается на солнышке в обнимку с английским гвардейцем, французский матрос — в обнимку с английским матросом, голубая шинель — в обнимку с красным мундиром, и, несомненно, в могильном склепе Наполеон раскрывает объятия Гудсону Лоу!
Это зрелище нас не волнует. Но пусть не заблуждаются насчет того, что мы думаем. Мы, люди Франции, мы любим людей Англии; желтые и зеленые линии, уродующие карту обоих полушарий, для нас не существуют. Мы, республиканцы-демократы-социалисты, одинаково отвергаем и те перегородки, которыми разобщены касты, и те порожденные былой слепотой человечества предрассудки, которыми разобщены народы. Мы особенно ценим благородный, свободный английский народ, которому принадлежит такая прекрасная доля в общей работе, выполняемой человечеством во имя цивилизации; мы знаем, как высоко стоит этот великий народ, у которого были Шекспир, Кромвель и Ньютон; мы запросто уселись у его очага — и при этом не считаем себя его должниками, ибо наше пребывание служит к его чести; в вопросе установления общего согласия, важнейшем из всех, мы идем несравненно дальше того, о чем мечтали дипломаты: мы хотим не только союза Франции с Англией — мы хотим союза, объединяющего всю Европу, и союза Европы с Америкой, и союза, объемлющего весь мир! Мы — противники войны; мы — страстотерпцы всеобщего братства; мы несем людям свет и жизнь; мы боремся и со смертью, сооружающей эшафоты, и с мрачной косностью, порождающей границы между народами; в наших глазах народы уже ныне слились в единый народ, как в будущем люди сольются в единое человечество; наша цель — всемирная гармония в лучах света, озаряющего вселенную; и все мы, здесь присутствующие, все с радостью отдали бы свою кровь ради того, чтобы хоть немного приблизить час, когда великий мир между всеми нациями будет скреплен священным поцелуем.
Итак, пусть приверженцы англо-французского союза не истолковывают мои слова превратно. Я подчеркиваю — мы, республиканцы, более чем кто-либо хотим создания таких союзов; ибо, повторяю, единение народов, и в еще большей мере единение всего человечества, — вот символ наших чаяний. Но мы хотим, чтобы в этих союзах была внутренняя чистота, подлинная близость, глубокое взаимопонимание; хотим, чтобы они были плодотворны, согласны с законами нравственности — иначе они не будут действенны, и честны — иначе они будут непрочны; хотим, разумеется, чтобы в основе их лежали реальные интересы, но прежде всего — братство во всех его видах, созданных прогрессом и свободой; хотим, чтобы они были как бы итогом великого движения к свету; хотим, чтобы там не было ни унижения одних, ни самоотречения других; чтобы никто из их участников не таил своих мыслей о будущем и не страшился призраков прошлого, мы считаем, что презрение правительств друг к другу, пусть даже затаенное, плохо скрепляет взаимное уважение народов; словом, мы хотим, чтобы на лучезарных фронтонах зданий этих союзов высились мраморные статуи, а не идолы, слепленные из грязи.
Мы хотим договоров за подписью Джорджа Вашингтона, а не наспех сфабрикованных фальшивок за подписью Бонапарта.
Союзы, подобные тому, который мы видим сейчас, мы считаем гибельными для обоих участников, для тех двух народов, которыми мы восхищаемся и которые нам дороги, даже для обоих правительств, хотя о них-то, правда, мы беспокоимся меньше всего. Так ли уж хорошо известно, чего хотят здесь, так ли уж хорошо известно, что предпримут там? На наш взгляд, каждая из сторон в сущности не очень-то доверяет другой, и резонно; одной из них мы скажем, что у купца всегда на уме выгодная торговая сделка, а другой — что у предателя всегда на уме предательство.
Все ли понятно теперь?
Насколько нас не трогает наспех состряпанный союз, настолько нас волнует происходящая ныне война. Да, мы в неизъяснимом волнении, с надеждой и одновременно с тревогой следим за этой последней авантюрой монархии, за этой безрассудной распрей из-за какого-то ключа, которая уже поглотила не один миллион золота и тысячи человеческих жизней. Война, в которой интриги важнее битв, в которой турки выказывают все большую храбрость, Второе декабря — все большую подлость, Австрия — все большую робость перед Россией; война, убивающая без орудийных залпов, — ведь наши храбрые солдаты, пришедшие из мастерских и хижин, гибнут — увы! — бесславно, и трупы этих страдальцев даже не окружены печальным ореолом смерти на поле брани; война, где до сих пор, кроме чумы, не побеждал никто, где бюллетени издавал только тиф и лишь холера может похвастать Аустерлицем; война темная, запутанная, мятущаяся, полная попятных движений, роковая; война столь таинственная, что ее не понимают даже те, кто ее ведет, — так сильно в ней вмешательство провидения; грозная загадка, которую в своем ослеплении задали монархи и разгадать которую может только революция!
