Детенышей ставим в строй. Сами сматываемся. Час нам тут делать нечего. Будут речи, будут клятвы, будут стихи.
Мы ушли к роднику – водички попить да ботинки почистить.
Там и сидим. Перебираем всякую фигню. Но думаем все об одном и том же.
– Пару лет назад, – рассказывает Юди, – жара была дикая. Трава в момент высохла. Кто-то окурок кинул – огонь пошел. Мы гробы несем – минометки в логу стали хлопать. Рита-то как орала на Змея…
– А Змей-то тут при чем? – удивляюсь я.
– А этот дурак спасать всех побежал, огонь тушить.
– Да я просто отлить хотел, – смущается Змей.
Где-то мимо нас несутся казенные фразы:
«…священная земля…»
«…ничто не забыто…»
«…победа…»
«…своею смертью искупили…»
Мы стараемся не вникать в смысл этих слов. Потому как его там нет. Смысл в словах есть только тогда, когда говорящий – верит в них.
На этой священной земле строят мусорный полигон.
Ничто не забыто, потому как нельзя забыть то, что не знаешь.
Праздник Победы как способ отмыва и отката, а искупление как повод.
Своей смертью они искупили нашу жизнь. Только мы этого не знаем.
Облака плывут, облака…
Под облаками вдруг несется бархатный бас священника. Началась панихида.
Я возвращаюсь к митингу. В жарком воздухе лениво колыхаются наши флаги – флаги поисковых отрядов. Между ними чего-то делает флаг «Молодой Гвардии».
Я возвращаюсь. Потому что «смертию смерть поправ». Потому как «сущим во гробех – жизнь даровав!».
А если не даровав – работа наша суетна и тщетна. Если бойцы не живы сейчас, если они не стоят сейчас в сторонке и не улыбаются, куря в кулаки по привычке, – какой смысл во всем этом? Какая тогда разница – где их кости: на мусорной свалке или на кладбище? Какая тогда разница – кто победил тогда?
А потому:
– Сущим во гробех – жизнь даровав.
Это мы – сущие во гробах. Они из этих гробов уже вышли, когда легли в них. Все. Православные, мусульмане, атеисты. Вот такая вот неевклидова реальность.
Они – это не кости.
Они – это души наши. Ангелы наши. Хранители наши. Мы живем ими. Свои души мы еще не заслужили.
Спаси, Блаже, душа наша…
Есть очень правильная фраза – это нужно не мертвым, это нужно живым. Живым нужно искать своих мертвых. Наши мертвые давно нашли нас. И смерть их – это наша жизнь.
Они – наши святые.
Они – православные, мусульмане, атеисты.
Они – наши святые.
Ибо крещены они в крови своей.
Когда батюшка отслужил – из строя выходят казахстанцы. Встают на колени перед гробами:
– Бисмилляхи-р-рахмани р-рахим! Аллаху ля иляха илля хВаль-хайуль-каййyум! – начинают они свою, исламскую, молитву. Молодцы, ребята. И почему мы, православные, так стесняемся стоять на коленях перед своими святынями? А ведь это наши, общие святыни!
Они стоят рядом…
Православные… Мусульмане… Атеисты…
Они переминаются в своем невидимом строю с ноги на ногу, подшучивают над нашими девчонками, передают самокрутки друг другу.
– Товарищ лейтенант! А наркомовские?
– После похорон, сержант.
– Ну, товарищ лейтенант…
– Будем приказы обсуждать? В небесную гауптвахту захотели?
– Есть после похорон…
Христос воскресе из мертвых. Иначе нет смысла.
Ну…
Ну вот и все. Ну вот и самое главное.
Поисковики сломали строй, распределяясь по четверо у каждого гроба.
Это – НАШЕ. Только мы имеем право… Да! Именно право! Не обязанность.
Поднимаем гробы на плечи. По очереди несем их в огромную могилу.
Первый, второй, третий, двадцатый…
Гроб необыкновенно легкий. Еще вчера, на раскладке костей, казалось, что они очень тяжелые. А сейчас – как перышко.
Терпеливо ждем очереди.
Рядом рядовой-паибатовец. За спиной двое поисковиков – я их не знаю. За нашим гробом – Еж и Дембель. Где-то еще дальше – Змей, Тимофеич, Антон, Юди, ДядьВова с Буденным, Степка с Васькой, Заяц, Петрович…
Вот и наше отделение начинает спускаться. Шагаем берцами по спуску – вчера здесь мы поднимали семерых. Сегодня они лягут в паре метров от предыдущей постели.
На дне – жижа. Вода набежала за ночь, и даже еловый лапник покрылся водой. Ставим гробы один на другой. Штабелем. Я трижды перекрестился и поклонился. Как на икону. Надо бы встать на колени и поцеловать гроб. Как святые мощи. Но почему-то не решаюсь.
В могиле Сашка помогает укладывать гробы, сдвинув, как обычно, фуражку на затылок.
– Саш, помочь с укладкой? – шепчу я, проходя.
– Справимся, – так же шепотом отвечает он.
Парни на выходе терпеливо ждут.
Я выбираюсь. Потом иду вокруг могилы, вслед за паибатовцем. Мы бросаем по горсти земли на длинный, двухэтажный ряд гробов. Я иду и шепчу:
– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!
Меня не слышно. Над нами – над могилой, над гробами – витает мелодия. И только отойдя от костей своих дедов, я вдруг начинаю узнавать ее.
Штраус. Который Иоганн. Который «Младший». Который – «Сказки Венского леса».
– Парам-парам-парам – пам-пам!
Сквозь Штрауса – певчие:
– Веечная паааамять!
– Парам-парам-парам – пам-пам!
– Веечная паааамять!
Прохожу мимо очереди с гробами.
Идем к столикам, где разливают наркомовские. И чашку гречки еще дают и бутерброд с ветчиной.
Я прохожу мимо столика. На столике – ноутбук. К нему прицеплены колонки через усилитель. За компом сидит «диджей». Раскладывает пасьянс. Рядом с буком коробка от диска – «Сто золотых хитов классической музыки». Жду Вагнера и Мендельсона.
Но все еще Штраус:
– Парапара-пам-пам-пам! Парапара-пам-пам-пам! Пам-парарам! Пам-парарам!
За спиной:
– Веечная паааамять…
