— Ну, ну, ничего… Слава богу, все хорошо!
Она вышла обнадеженная. «Он будет жить, — говорила она, — вы увидите!.. Вы увидите». Пушкин отходил. В кабинете стоял, сложа руки на груди, Жуковский, тут же были и Вяземский с женой, Мещерский, А. И. Тургенев, Е. И. Загряжская, доктор Даль, полковник Данзас, доктор Спасский.
Даль шепнул:
— Отходит…
Минут за пять до кончины Пушкин попросил повернуть его на правый бок. Доктора исполнили его желание.
— Хорошо! — сказал он. — Жизнь кончена!
— Да, конечно, мы тебя повернули! — сказал Даль. Пушкин тихо поправил:
— Жизнь кончена! Теснит дыхание… Спокойствие разливалось по телу, руки стыли уже по плечи, пальцы на ногах, потом колени; дыхание, отрывистое, частое, переходило в медленное, тихое. Еще один слабый вздох, едва заметный, — и неизмеримая пропасть отделила живых от мертвого. Пушкин скончался так тихо, что друзья не заметили этого.
Минуты через две Жуковский спросил:
— Что он?
— Кончилось! — ответил Даль.
Прервалась великая тишина у смертного ложа. Увидев мужа мертвым, рыдала, билась в конвульсиях вдова, кричала: «Пушкин, Пушкин, ты жив?» Жуковский посылал за скульптором Гальбергом, чтобы снять маску. Говорили теперь полным голосом, и это именно было ужасно для их же слуха: это же значило, что тот, ради которого все молчали, умер…
«Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо, — писал Жуковский С. Л. Пушкину-отцу о смерти сына. — Никогда на этом лице я не видел ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти., Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха, после тяжелого труда. Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это было не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! нет! какая-то глубокая, удивительная мысль в нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить: что видишь, друг? — и что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала. Какую печать наложила она на лицо ему, и как удивительно высказала на нем и свою и его тайну. Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видел я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли: Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина».
Темно-лиловый с кистями гроб с телом великого поэта поставлен был в передней, в полутемной комнате, освещенной только мерцанием нескольких десятков восковых свечей, горящих у гроба в четырех больших церковных ставниках, обвитых черным крепом. Гроб стоял на катафалке в две ступени, обитом черным сукном с серебряным позументом. В ногах стоял аналой, за которым басом читал дьячок. Тело покойного покрыто белым крепом и парчовым палевым покровом. Лицо было необыкновенно спокойно и очень серьезно, но нисколько не мрачно. Курчавые волосы разбросаны по атласной подушке, а густые бакенбарды окаймляли впалые щеки до подбородка… На Пушкине — его любимый темно-коричневый сюртук.
Толпа народа в эти дни стеною стояла против окон квартиры, завешенных густыми занавесями и шторами. Люди старались проникнуть к телу, но впуск был затруднителен. Входившие благоговейно крестились и целовали руку покойного. Есть свидетельства, что со времени кончины Пушкина и до перенесения его в церковь в его доме перебывало до 50000 человек. Один современник сообщает, что извозчиков нанимали просто «к Пушкину», без адреса.
Осаждались в эти дни и книжные лавки. Только что вышедшее полное издание «Евгения Онегина» малого формата расхватали — в эти дни разошлись более 2000 экземпляров. Книгопродавец Смирдин выручил сразу больше сорока тысяч рублей…
Было объявлено, что отпевание тела будет совершено в Исаакиевском соборе, что в Адмиралтействе[23], первого февраля, в 11 часов до полудни. Народ устремился туда и находил храм запертым: отпевание происходило в другой церкви — в церкви Спаса Конюшенного. Тело Пушкина было перенесено в этот храм после полуночи, тайком, присутствовало при этом не более десятка самых близких поэту да десятка два бравых жандармов. У Адмиралтейства народ сразу же узнал, где назначено отпевание, бросился туда, и вся обширная площадь перед Спасом Конюшенным представляла собой сплошной ковер из человеческих голов. Когда после отпевания гроб выносили из церкви, чтобы поставить его в склеп при церкви, где тело должна было оставаться до отправления к месту погребения, процессия вдруг остановилась.
Поперек пути лежал человек большого роста. Он рыдал. То был Вяземский.
Лишь третьего февраля, в глухую ночь, со двора Конюшенной церкви выехал печальный тайный кортеж. Впереди всех в санях ехал жандармский офицер капитан Ракеев, за ним неслись дроги на санях, на них заколоченный в ящик гроб, на ящике белый крест. На дрогах примостился верный крепостной слуга поэта Никита Козлов, не отходивший ни на шаг от своего питомца до самой могилы. За дрогами в кибитке ехал назначенный царем в это сопровождение Александр Иванович Тургенев.
Езда была фельдъегерская, скакали сумасшедшие «по самонужнейшей казенной надобности», мгновенно меняя лошадей на станциях, загоняя их; тройки неслись одна за другой. Тургенев так и пишет в своем дневнике: «За нами прискакал гроб…»
Страшен был этот бешено скачущий по пустынным ночным улицам Петербурга гроб народного поэта, снова отправляемого в вечную ссылку на Псковщину. Пятого февраля после полудня были в Тригорском, где уже слышали о дуэли, но путем еще ничего не знали. Мороз был крепкий, Прасковье Александровне Осиповой нездоровилось, и после обеда, часу в третьем, она прилегла отдохнуть. И вдруг ее дочери в окна видят — во двор скачет возок, а за возком длинные сани с ящиком. Разбудили Прасковью Александровну, она вышла и встретила в гостиной старого своего знакомого А. И. Тургенева в сопровождении жандармского офицера. Тургенев по-французски рассказал хозяйке, что они привезли тело Пушкина, которое приказано доставить в Святогорский монастырь, но, не зная точно дороги, они сбились, иззябли, и вместо монастыря попали в Тригорское.
«Вот ведь какой случай! — восклицает в своих записках младшая дочь Прасковьи Александровны Катерина Ивановна, в ту пору четырнадцатилетняя девочка. — Не мог ведь Александр. Сергеевич лечь в могилу, не простившись с мамой и с Тригорским!»
В усадьбе, заваленной снегами, путников гостеприимно оставили ночевать, тело же приказали везти в Святые горы, куда нарядили также тригорских и Михайловских мужиков — копать могилу.
Копать могилы, однако, не пришлось — крепко промёрзла земля, была как железо, только разрыли снег, выломали яму. Утром, чуть свет, поехали в Святые горы оба тестя — хоронить Пушкина, а с ними две девушки, дочери Прасковьи Александровны, — Маша и Катя.
Ящик с гробом был внесен в церковь, где его отпел со всей братией настоятель монастыря столетний старец отец Геннадий. Потом ящик опустили в яму и в присутствии Тургенева, жандарма Ракеева, двух молодых девушек да толпы крестьян из Михайловского и Тригорского закидали снегом и песком.
Весною уже, как стали бурно таять снега и земля отошла, указал игумен вынуть ящик и гроб захоронить в могилу.
А могила, склеп и все, что нужно было для добрых похорон, устроены были уже заботами той же Прасковьи Александровны, так горячо и так незаметно любившей поэта всю его короткую, страстную жизнь…
Никто из родных тогда к опальной той могиле не приехал.
И последним тихим, сдержанным приветом, обращенным со скромными недомолвками к тени поэта, ложится на его снегом покрытую могилу письмо «невидимого свету друга» — П. А. Осиповой, адресованное Александру Ивановичу Тургеневу в Петербург.
