смотрелся грозно: язвил, клеймил, обличал. Тоже, свободный художник! «Что воля, что неволя…» Уж лучше быть Моськой, чем обслуживать губернских слонов.
— Хочу знать расстановку сил в губернии, — сообщил я. — Что вы, соборники, реально можете? Оставил вам Клоп хоть какие игрушки, кроме телестудии да пары редакций?
— Мы определяем стратегию, — сказал Эдвин значительно.
— Которой никто не следует?
Хозяин поглядел на меня с неудовольствием. Пожалуй, впрямь лучше не встревать, иначе не запоет соловушка… не зачирикает, не затокует.
— Ну-ну, — подбодрил я. — Дальше.
— Стратегия — это раз, — загнул Эдвин пухлый палец. «Козел — это два», — не удержавшись, добавил я, но уже мысленно, сохраняя на лице непроницаемую маску… кстати, обещанную.
— Во-вторых, контроль, — продолжал загибать депутат. — Мы ведь представляем во власти народ. А без нас Двор занесет бог знает куда.
Ну занесет, а дальше? Будто у Собора найдется чем придержать Клопа!
— Еще разъяснение, пропаганда, агитация, воспитание, — на все хватило третьего пальца, правда самого длинного. — То, что зовется обратной связью.
А плевать чинушам на обратную. Вообще, при чем здесь ОС? Когда первая власть игнорирует вторую и подавляет третью… а вторая подмяла четвертую… много ли остается от нормальной схемы? Стратегия, контроль!.. И что, Эдвин всерьез верит в эту галиматью? Как выясняется, эрудиция вовсе не мешает завиральным идеям. Хватило бы желания себя убедить.
— Разогни, — сказал я. — Все три свои сардельки. И скучно это — слышал десятки раз.
— Агитация и пропаганда — важнейшие из искусств, — усмехнулся Эдвин. — Глупо недооценивать массовые средства.
— Средства поражения или печати? — уточнил я. — Ты, случаем, не Геббельса цитируешь? Или тот говорил про пистолет и культуру? Или про пистолет брякнул Геринг? Вечно путаю!
— Поражения тоже, — подтвердил он. — Увы, человеческая природа такова, что без плетки не обойтись. Стоит ослабить вожжи, и кони понесут.
— Эк размахнулся — кони! — фыркнул я. — Как бы твоя прислужка не понесла — этого стерегись.
— Наша задача: постепенно, исподволь готовить людей к грядущим переменам. Если им сразу дать волю,.. Помнишь про «русский бунт»?
— Либералы! — сказал я с презрением. — Как в Китае, да? В два прыжка через пропасть, зато под уклон — ба-альшим скачком… Ну, вы-то схлопочете, что заслужили, а других жаль.
И за что чинуши так возлюбили Китай? Верно, за тысячелетние бюрократические традиции.
— А что думаешь про Клопа? — спросил я.
— Алмазин, конечно, жук, — произнес Эдвин, восторженно улыбаясь, даже с придыханием. — Зато масштаб каков!
— Ну какой? — спросил я. — Губернский всего лишь. А стал бы во главе империи, ты б его и вовсе в гении определил?
— О людях принято судить по делам.
— Ежели дебил доберется до ядерной кнопки — то-то дел наворочает!
— Так ведь надобно ж еще добраться?
— У тебя избыточное почтение к правителям, — заметил я. — Нешто себя примеряешь на роль? Или это зов холуйской души, а с тебя довольно и звания Соборного звонаря?
— Конечно, ниспровергать-то авторитеты куда проще. — Похоже, Эдвин все-таки оскорбился. — Ну с чего ты решил, будто правители ничтожества?
— Историю надо знать, — наставительно сказал я. — Почему тираны так любят брать псевдонимы, не задумывался? Ведь они ж пытаются собрать себя наново, отрекаясь от всего прежнего, — из дерьма вылепить пулю. Изначально-то они серость, нередко даже психи.
— Тогда почему за ними следуют миллионы?
— Потому что нации тоже болеют — в частности, слабоумием. И тогда на знамя поднимают полоумного. «В стране слепых…'
— Что, вот так разом все и впадают в дебилизм?
— Ну не поголовно, конечно. Удачную кликуху придумали — большевики. Этакое сочетание ненасытного брюха, завидущих глаз, неудовлетворенного либидо. Вот они и определяют сознание нации во время приступов.
— Имеешь в виду штурмы? — скаламбурил Эдвин, уже посмеиваясь. — Как говорится, зачем брал Зимний — отдай взад. Так ведь к прежней вольнице возврата нет. Дисциплина — вот что сейчас требуется.
Интересно, где он углядел вольницу? И обороты какие знакомые.
— Ты что ж, на всех хочешь надеть ошейники? — полюбопытствовал я. — Рассадить творцов по клеткам, да? И пусть чирикают!.. А кто говорил, что талантам нужно свободно самовыражаться?
— Не осталось в России талантов, — скорбно возвестил он. — Не родит больше земля.
Вот этого я не люблю, хотя не патриот. Эдвин и себя готов записать в бездари, но лишь в компании с прочими.
— «У сильного всегда бессильный виноват», — выдал я для разгона.
— Это к чему?
— А у бессильного — сильный, — прибавил я уже свое. — И давно ты стал импотентом, родной? А ведь когда-то блистал — фантазией, юмором, слогом!.. Куда все подевалось, а?
— Злой ты, Дедушка Мороз, — с кривой ухмылкой попенял он, — безжалостный…
— Да я б и пожалел тебя, кабы ты не рвался во власть. А уж тут либо жалеть, либо мочить. Правды не любишь? Так ведь ее никто не любит — нелюбимая она. Зато теперь будешь знать, на каком свете.
Ну да, так он мне и поверил! Тут выхожу я, весь из себя искренний, и раскрываю слепцам глаза… веки разверзаю. А кто меня просил?
Однако пора менять тему, эта никуда не ведет.
— Ты ж пасешься не только в Соборе? — спросил я. — Во Двор тоже заглядываешь. Что там за новые веяния? Дошли до меня слухи, будто многие из придворных замешаны в снафферстве. Посещают-де, тайные сборища, вкушают зрелищ, кровавых и запретных.
— Да нет там никаких снафферов, — уверенно заявил Эдвин. — И не было никогда.
— Откуда знаешь?
— Мне сам Валуев говорил.
— Ах, Валуев!.. А вот у меня иные сведения.
— Только не поминай независимых журналистов, — покривился Эдвин. — Слишком хорошо знаю, кому и за сколько они продаются.
— Например, Гай, — добавил я конкретики.
— А что — Гай? — живо откликнулся он. — Наверняка и ему приплачивают.
— Доказательства у тебя есть? — спросил я. — Кроме такого, что сам бы на его месте продался с потрохами.
— Так ведь ясно, на чью мельницу льет воду. Тоже мне, нравственные гуру! Только и умеют, что врать на весь мир да клянчить санкции против нас.
Все ж как здорово служить Моськой у слона! Можно облаивать любых гигантов, забравшись на его спину. Или даже гадить на них с верхотуры.
— Ну, что так смотришь? — спросил Эдвин, ерзая от неловкости.
— «Гляжусь в тебя, как в зеркало», — пояснил я. — Правда, кривое. Нет, милостивый сударь, этим путем мы не пойдем.
— А почему, собственно?
— Так ведь нормальные люди не идут по своей воле в палачи, тюремщики, рецензенты… Тут нужен особый склад.
— Ничего себе, рядец выстроил!
