вернусь.
По всему видно, он уже много дней не покидал квартиры и подъедал последнее, оттягивая неизбежный поход за продуктами. Справа от замызганной клавиатуры дымился густой чай, наверняка несладкий, слева возлежала на блюдце корочка хлеба, присыпанная изюмом. И кажется, Гай опять захворал — для него дело обычное. Несмотря на жару, напялил на себя пару футболок, а поверх, на плечи, набросил свитер. Он вообще хилый — неудивительно при таком распорядке. От сидячей работы, продолжавшейся круглосуточно, с перерывами на обрывочный сон, Гай сделался сутулым, даже отрастил пузико. Кожа у него стала землистой, лицо — одутловатым. Когда Гай забывался, и вовсе начинал разговаривать с собой, пугая непривычных. Он дневал и ночевал в Океане, а живого моря не видел. И стоило тогда селиться на южном побережье?
— Кранты! — вдруг объявил Гай, толчком, разворачивая кресло. — Потехе — время.
Вскочив, он ходко засеменил на кухню, шаркая по тусклому паркету, а оттуда уже тянуло сочными ароматами, хоть как-то облагораживая атмосферу. Все же к моему приходу хозяин подготовился, не пожалев ради такого случая последних запасов. В отличие от многих, Гай не придерживался традиций и не считал прием гостей обязанностью — просто хотел сделать мне приятное. Он даже прибрался тут на скорую руку, судя по неспешно оседающей пыли.
Пройдя к окну, я не без сложностей его распахнул, задержавшись на минутку, чтобы оглядеть окрестности. Перед домом, к счастью, раскинулся старинный парк, и здешние деревья разрослись настолько, что верхушками крон прикрыли квартиру. И все ж броневые стекла не помешают. Заодно кондиционер присобачим — не отвертится, стервец!
Задернув плотнее шторы, я расселся в широком кресле, обтянутом коричневым бархатом, — вот оно гляделось новым, поскольку использовалось лишь гостями. А Гай уже спешил обратно, неся в руках знакомый мне поднос, груженный чашками и блюдцами из сервиза, тоже бывшего когда-то моим. Пожалуй, из своего у Гая осталась лишь само жилье да библиотека, собранная за прежние десятилетия, когда такое собирательство еще имело смысл.
— Со сластями проблема, — посетовал хозяин, кивая на полупустую пиалу с изюмом. — Видишь сам.
— Никаких проблем, — возразил я и стал выкладывать на столик свои дары, ощущая себя Дедом Морозом, развозящим гостинцы.
— Ух ты, — только и сказал Гай, но лицо его озарилось. — Живем!
И принялся разливать по чашкам кипяток, остальное предоставив мне. Видимо, он имел в виду, что теперь сможет продержаться взаперти еще неделю. Ну и мне будет спокойней. Лишь бы его опять не выманили наружу какой-нибудь блискучей цацкой.
— Итак, — спросил Гай, утвердясь в кресле напротив и с интересом меня разглядывая, — на кого идешь войной в этот раз?
— На всех, — ответил я. — Потом разделю трупы по кучкам — кто прав, кто виноват, кто просто случился рядом.
— Уже страшно, — согласился он, вдумчиво дегустируя новые лакомства.
— Со многими переговорил за два дня, — продолжил я, — многое повидал. Что-то неладно в королевстве.
— Только сейчас заметил?
— Раньше не выходило за рамки, теперь — пожалуй. Поплыла картинка-то.
— И где, по-твоему, главные искажения?
— Пока нащупал три таких узла.
— Угу, — подбодрил Гай, не открывая набитого рта.
— Первый — наши чинуши.
— Что ж в них запредельного? — прошамкал он.
— Ведут себя странно, будто не люди вовсе. Ей-богу, проще японцев понять. Образуется новая порода, этакие Чужие в человечьем обличье. Со своими приоритетами, нормами, логикой.
— Так это и есть иная порода! — убежденно воскликнул Гай, наконец дожевав. — И мыслят не по- людски — это точно. Пока не столкнулся с западными чинодралами, считал их образцом для наших. Оказалось, такое же дерьмо, только пахнет меньше. И несут ту же околесицу, оправдывая дурости госмашины едва не теми же доводами. Их не переделать, поверь. Одно спасение — короткий поводок.
С минуту я глядел на него в раздумье, потом сообразил:
— Это у тебя образы такие, да? Иная порода, нелюди!.. Ты ж натура творческая, в эмпиреи воспаряешь, а я от земли отрываюсь редко, да и порхаю низенько — бяк-бяк, бяк-бяк. И если говорю о нечеловечьей логике, имею в виду как раз это.
Теперь и Гай задумался, недоуменно хмурясь.
— Ладно, едем дальше, — предложил он затем. — Что у нас на второе?
— С верхами, будем считать, разобрались, хотя не ясно, не могут они или не хотят…
— На революционную ситуацию намекаешь?
— Так ведь и низы взбеленились! Ты не смотрел статистику? Если раньше большинству было плевать на других, а многие даже желали ближним добра, то теперь отношения явно сместились в сторону садизма. Пока что они больше созерцают, но каждый спрос, как известно, рождает предложение. И тут мы плавно подходим ко второму узлу искажений, некоему Калиде.
— Послушай, а ты в самом деле считаешь, будто здешний люд озверел? — обеспокоенно спросил Гай. — С такими обвинениями лучше не спешить.
— Только не надо доказывать, что нет плохих народов, — огрызнулся я. — Нации как люди: в каждой намешано всякого, и время от времени наверх такое всплывает!.. А если еще и старания приложить…
— Что, опять заговор? Некая чужая, но жуткая сила…
— Зачем? И в своей среде хватает отребья.
— Не слишком ли ты строг к людям?
— С других нужно требовать, — отрезал я. — Однако не больше, чем с себя. А у нас исстари — в одни ворота. Чужих колом по голове, а себя лишь по шерстке. И чего добились? Другие-то уж выплыли, а мы барахтаемся. Зато на своем болоте — первые. Правда, никто о том не знает, кроме нас. Хоть и квакаем во все воронье горло.
— Н-да, — озадаченно сказал Гай. — Эк тебя завернуло. Начал за здравие, кончил про бузину. Накипело, да?
— Дык ума нет — считай калека. А когда не можешь оценивать трезво, какой уж тут ум — соображение одно. И уж так его напрягаем, чтобы себя оправдать, будто от этого вправду станет лучше.
— Конечно, генофонд нам подпортили, — согласился Гай, с сожалением покосясь на себя в зеркало. — Спасибо дедушке Сталину — броневой был мужик. Сидел у себя в Кремле, как в танке, и палил по площадям. Заметь, уж полвека прошло, как схоронили Усатого, а его дело «живет и побеждает».
— Пора кончать это блудство и закопать Кобу обратно. Сколько можно с ним трахаться?
— Сколько нужно, — хмыкнул Гай. — Коба боготворил Грозного да Петра, а наш козлик обожает Кобу. У каждого собственные предтечи. Кстати, и судьбы схожи. В юности сей моралист, говорят, привлекался за изнасилование, затем долго пребывал в стукачах. Но в ГБ его так и не взяли, побрезговали.
— Откуда знаешь?
— Ну, — скромно улыбнулся Гай, — все ж у Клопа не те возможности, что были у Таракана. И сведения нынче сложней утаить. Чуть кто надыбает на тайное, тут же выплескивает в Океан. И пресечь уж никак — при веем желании.
— Значит, придется отсечь — от Океана. В конце концов, не он первый.
— Знаешь, что удручает? — спросил Гай. — Что нами правят ничтожества. Думаешь, Клоп напустил туману на свое прошлое, потому что скрывает страшное? Да просто он был никем, плесенью, и остался ею же, только возможности изменились. Вот этой правды Клоп боится, и люди пропадают пачками, лишь бы она не всплыла. Он переписывает биографию наново, как и все бездари, прорвавшиеся к власти.
