– При чем тут земной шар? Я говорю про «Общество поэтов».
– Плевал я на это «общество».
– То есть как так? – попробовал оскорбиться Ройзман.
– А вот так, – сказал Есенин. Он расставил ноги, нагнул голову, точно его тошнило, и харкнул на пол. Затем, наступив на плевок каблуком, точно на таракана, растер его.
Матвей переменил тактику. Он начал хохотать, хватаясь за бока и подрыгивая ногами.
– Ну и шутейник же ты, Есенин, ей-богу, шутейник. Как это ты ловко сделал – каблучком плевочек… А ну-ка еще раз! Ей-богу, ты можешь уморить человека.
Есенин вдруг развеселился. От глаз его по всему лицу распространились маленькие тонкие черточки, похожие на солнечные лучи в миниатюре.
– А что я буду делать в этом «обществе»? – засмеялся Сергей.
Ройзман, чувствуя, что он уже нашел общий язык с Есениным, решил воспользоваться моментом.
– В том-то и дело, что ничего. Молодые поэты будут на тебя молиться. Председатель у нас – Есенин, шутка ли. Ну а ты будешь пользоваться всем необходимым. Ну, жалованье правление назначит тебе, а если не побрезгуешь, можешь приезжать в кафе как к себе домой и ужинать.
Есенин задумался.
– А знаешь что…
– Ей-богу, я бы на твоем месте согласился, – перебил его Ройзман, одной рукой крутя волосы у виска, а другой хлопая себя по колену.
В этот момент вошла Соня.
– Вот, Матвей уговаривает меня надеть поэзо-шапку Мономаха, – засмеялся Сергей.
– Она будет вам к лицу, – улыбнулась Соня.
– Вы думаете? – спросил Есенин. – А что же, пожалуй, черт с ними, если они этого хотят.
– Не только хотят, – воскликнул Ройзман, – они жаждут. Все молодые поэты на тебя молятся.
Лицо Есенина стало неожиданно хмурым.
– Ну а старые? – спросил он резко.
– Господи ты боже мой, – заволновался Матвей, – да что говорить о старых! Они давно склонились перед тобой, да они…
– Ну ладно, – перебил Есенин, – я согласен, только помни условие: на обеды твои я чихаю, но чтобы вино и водка у меня были всегда.
– Будет, все будет, – успокоил его побледневший и слегка забеспокоившийся Ройзман.
– Ну, теперь я иду.
– Подождите немного, – вмешалась Соня.
– Нет, дорогая, спасибо. Меня ждет Кожебаткин у Карпович. Я ему обещал предоставить рукопись. Но ее у меня нет.
– Кожебаткин! – воскликнул Матвей. – А как его зовут, не Александр Мелентьевич?
– Да, кажется, так, – небрежно бросил Есенин.
– Так ты его знаешь, знаешь… – залепетал он. – Это же один из крупнейших мануфактуристов. Его изрядно пощипали, но у него и сейчас немало осталось.
Ройзман с еще большим уважением посмотрел на Есенина. «Вот молодец, – подумал он, – вот ловкач! Накроет он этого Кожебаткина, если не накрыл».
Есенин ушел. Соня налила две чашки кофе. Матвей мысленно что-то высчитывал, в глазах его горел сухой, лихорадочный огонь. А нерукотворное золото солнца смотрело в окно с вековой улыбкой спокойствия и жалости на пыльные полки, стены и занавески этой растрепанной, всклокоченной комнаты.
Встревоженный муравейник
Бывают люди как бы созданные для полумрака. Солнечный свет больно режет им глаза, между собой и солнцем они обыкновенно воздвигают баррикады из занавесок, портьер, ширм. В их комнатах всегда пахнет пылью и тишина – особенная, точно пронизанная легким запахом эфира. К таким людям принадлежали сестры Карпович, державшие в одном из арбатских переулков «тайную» столовую, в которой можно было пообедать и поужинать, как в «доброе старое время».
Старшая, Мария Павловна, напоминала классную даму, ходила всегда в черном шелковом платье, густо напудренная и надменная. Младшая, Ольга Павловна, худая, с крашеными волосами, одевалась пестро, слегка хромала и была похожа на птицу с подбитым крылом. Ее глаза были замечательны своей откровенной, ничем не прикрытой лживостью. При пристальном взгляде на них невольно рисовалась фантастическая картина, как какие-то чудовищные насекомые, впряженные в тачки, развозят по воздушным рельсам эти неисчислимые запасы лжи во все концы мира. Чувствовалось, что она сама это великолепно понимает, и потому во время разговора смотрела куда-то в сторону, беспомощно скосив глаза, точно умоляла своих собеседников сделать вид, что они не замечают ее фальши.
Близился вечер. Портьеры были полузадернуты. Красное дерево шифоньерок и кресел в сумерках поблескивало мрачно, почти зловеще. На высокой тумбе под большим шелковым абажуром, похожим на зонтик, стояла готовая вспыхнуть лампа. Несколько столиков, накрытых белоснежными скатертями, напоминали хороший ресторан. За одним из них сидел издатель Кожебаткин. Вид у него был мрачный. Он перебирал листки со стихами, написанными мелким рассыпчатым почерком. Я вошел в комнату.
– Рюрик Александрович, – крикнул Кожебаткин, – послушайте, что он со мной сделал.
