– Это подарок Пьера, – сказала дама, – но что делать…
– Ужасно, – воскликнула подруга. – Но еще ужаснее, – проговорила незнакомка, – что они переехали в Москву.
Дама, занятая мыслью о кольце, переспросила:
– Кто «они»?
– Неужели не догадываетесь? – криво улыбаясь, сказал оценщик. – Наши новые властители.
– Ну, меня они здесь уже не застанут, – улыбнулась дама. – Если, конечно, мне удастся кое-что ликвидировать.
– Вам-то хорошо, а каково нам, остающимся здесь?
– Все не могут уехать, – пожала плечами дама. – И потом, вы должны остаться здесь, чтобы бороться с ними.
– А зачем они переехали сюда? – грустно спросила дама, по-видимому, не имеющая бриллиантов.
– Увы! Куда же им бежать, как не в Москву? Петроград не сегодня – завтра будет сдан немцам.
– Знаете что, – обратилась дама с кольцом к бывшему военному, – у меня к вам деловое предложение. Кольцо – это пустяки, на мелкие расходы. У меня есть кое-что другое. Если вы сможете срочно ликвидировать это, я возьму вас с собой в Париж.
Бывший военный задумался.
– Я согласен, – произнес он после небольшой паузы. – Разумеется, все расходы по моей поездке я вам возмещу во Франции. Там у меня…
– Это не имеет значения, – перебила его дама, – лишь бы добраться до Парижа.
Ее подруга, грустно слушая этот разговор, хотела сказать что-то, но, видимо, раздумала и промолчала.
Тем временем Кожебаткин продолжал теребить расписку Есенина и повторял:
– Это черт знает что такое!
– Не волнуйтесь, все уладится. – Я старался успокоить его.
– О, если бы это вам удалось! Понимаете, я хотел издать эту книгу особенным образом, на роскошной бумаге… Таких изданий теперь нет в России. Это было бы образцовое издание.
– А вот он и сам идет сюда. – Я протянул руку в сторону подходившего к нам Есенина.
За ним мягкой, вкрадчивой походкой, похожей на поступь кошки, собирающейся съесть мышь, шел поэт Клюев. Опустив глаза, сложив белые, пухлые, как у архиерея, руки на животе, он, казалось, занят был только тем, как бы пройти незамеченным, а между тем каждый его жест был направлен к тому, чтобы обратить на себя внимание. Одет он был в поддевку, из-под которой скромно выглядывала голубая ситцевая рубаха с крапинками.
Увидев нас, Есенин замахал рукой. Присутствие Кожебаткина, по-видимому, нисколько его не смутило. Подойдя к столику, он как ни в чем не бывало поздоровался и весело сказал:
– А мы сидели в другом конце комнаты и не видели вас. Николай вот из Питера приехал.
Клюев, стоя рядом с Есениным, к удивлению спекулянтов и их разряженных дам, отвешивал всем низкие поклоны, три раза истово перекрестился и лишь после этого решил сесть к нам за стол, улыбнувшись мне одними глазами. Мы были хорошо знакомы. А издателя окинул быстрым взглядом.
– Кожебаткин, знакомьтесь, это мой друг Клюев, – сказал Есенин.
Александр Мелентьевич привстал со своего места.
– Клюев! Я очень, очень рад. Ваши стихи…
– Будет врать! – перебил Есенин. – Ничьих стихов ты не любишь, просто у тебя издательский зуд.
– Я стихов не пишу, – певучим голосом, растягивая букву «о», точно резину, произнес Клюев, – бросил…
– Позвольте! – воскликнул Кожебаткин. – Но ведь только что вышел сборник ваших стихов!
– Ну, это так, – неопределенно ответил поэт.
– Да ты ему не верь, – засмеялся Есенин. – Он самому себе не верит! Ни одного слова правдивого не скажет…
Клюев посмотрел на него своими как бы умышленно обесцвеченными глазами и вдруг, изменив протяжный тон на скороговорку, произнес быстро и ловко, точно осыпая противника ударами:
– Ну, ну, а правда-то какая, какая правда, скажи, а? Ты ее видел, да? Щупал, трогал? Что она – как девкина грудь или как бычачий хвост?
Есенин, щуря свои лукавые глаза, заливался звонким смехом.
– Боже мой! До чего я его люблю, – говорил он сквозь смех, – и до чего ненавижу! Шельма, скот, божий человек.
– А ты, Сережа, брось Бога-то гневить, – снова перешел на протяжный тон Клюев.
– Так ты ж в Бога не веришь, – дразнил его Есенин.
– Я, может быть, и не верю, а сердце верит.
