к нему, всего на несколько сантиметров.
— Как ты думаешь, они тебя здесь выследили?
— Нет. Я оторвался от этого типа в твидовом пиджаке где-то на шоссе, ведущем в Цюрих. Он думает, что я остановился на ночь в каком-нибудь мотеле у дороги.
— Вот он и ошибся, — сказала она. — Ты остановился здесь, со мной.
Хофман вопросительно посмотрел на нее, не зная, подбадривает она его или осторожно отстраняет. Лина и сама не была в этом уверена. Хофман взял ее за руку; глаза у него были на мокром месте.
— Я так счастлив, что ты жива, — сказал он. — Я боялся, что ты умерла.
Она погладила его руку: Хофман сам нуждался в утешении.
— Да, я жива, — сказала она.
— Они сильно навредили тебе?
— Нет. Они пытались, но только сделали меня сильнее.
Хофман ждал, что она сама скажет еще что-нибудь, но ей никак не удавалось найти нужные слова. Он же чувствовал непреодолимую преграду: все пережитое им теперь не шло ни в какое сравнение с тем, что вынесла она. Разговор о трудном не получался, поэтому они заговорили о легком.
— Как ты долетела из Багдада? — спросил он.
— Замечательно, — ответила она. — Прямо побег из ада! Это ты его устроил? Я все время думала, что ты, но там в аэропорту было столько этих ужасных саудовцев, я не знала, что и думать.
— Да, — ответил Хофман, — это я.
— Тебе это дорого стоило?
— Да, это стоило порядочно.
— Как тебе удалось?
— У меня есть приятель саудовец, у которого связи в Багдаде. Он неприятный человек. Но чтобы вытащить человека из ада, нужно договориться с дьяволом.
— Как ты узнал, что я в Багдаде?
— Мне сказал один человек. Не важно кто. Я тебе как-нибудь потом объясню. — Хофман замолчал, и его последняя фраза повисла в воздухе. Он тоже не находил многих нужных слов и протянул ей вторую руку. Они шли друг к другу на ощупь, как дети, играющие в темноте.
— Как это было, когда они приехали тебя спасать?
Она закрыла глаза. Ей хотелось бы сказать, что она была счастлива, что хлопала в ладоши, пела песни, но она должна была говорить ему правду.
— Сначала я ничего не чувствовала. У меня уже не было надежды. Думаю, это меня и спасло. Я перестала бояться. Я знала, что умру, и была готова к смерти. И вдруг все кончилось.
— А как было до того, в тюрьме? — Он не мог не спросить этого, пусть даже она не сможет ответить. — Там были и другие люди?
— Да, — ответила она, но потом вынуждена была замолчать. Ее глаза, остававшиеся сухими с тех пор, как она вернулась в страну живых, вдруг в одно мгновение наполнились слезами. И Сэм перешел пропасть боли и страданий, разделявшую их, и обнял ее. — О, Сэм, — проговорила она. — Это такой ужас. У меня даже нет слов сказать, какой это ужас. Меня мучает стыд, что я здесь, что я жива. Это невыносимо. — И она разрыдалась и рыдала долго и безутешно.
Хофман заказал ужин. После разговора и слез они были измучены и чувствовали какое-то головокружение; такое бывает у людей после похорон. Им необходимо было посмеяться, хорошо поесть, снова поговорить о своих чувствах. Прибыл официант с тяжело нагруженной тележкой. На самом верху в ведерке охлаждалась бутылка белого бургундского, а в самом низу в печке разогревались две порции камбалы по-дуврски.
Хофман не стал говорить тоста — просто поднял бокал. Лина поцеловала его. Раньше в ее представлении Хофман рисовался как человек с яркими гранями и острыми краями. Приятно было открыть в нем столько мягкого и печального.
За едой Лина начала описывать события прошлой недели. Она рассказала о своем побеге в Блэкхит к Элен; о внезапном отъезде в Женеву; о выпивке с Фредом Бэром и о хитроумном телефонном разговоре с бедным мсье Маршаном из «Организации швейцарских банков»; о компьютерном штурме файлов «ОШБ» и о его поразительном результате — исчезновении денег Правителя; наконец, о визите к частному банкиру Морису Мерсье. Хофман слушал ее с восхищением, в изумлении мотая головой, когда она описывала каждую свою очередную уловку для проникновения в тайник Правителя.
— Я собираюсь еще раз увидеться с Мерсье, — сказала Лина. — Завтра утром, в девять. Я позвонила ему сегодня и назначила встречу.
— Зачем? — спросил Сэм. — С какой целью?
— Он сказал, что разговаривал с доверенным человеком Правителя, который вел его счет. Они хотят меня видеть.
Хофман уставился на нее и снова с удивлением покачал головой.
— Ты все еще не сдалась? Ты охотишься на Хаммуда?
— Да. Я дала себе клятву. В Багдаде. Я хочу, чтобы ты пошел со мной, Сэм. Меня там опять могут караулить. Ты мне нужен.
Сэм кивнул — не потому, что понял, а потому, что выбора у него не было.
— Конечно, — сказал он. — Я буду твой «мухабарат».
— Нет, — быстро ответила она, — я не об этом; ты будешь моим адвокатом.
— Прошу прощения. — Сэм спохватился, что должен разговаривать осторожно. Произнесенное им слово воскресило в ее памяти следователей из Каср-аль-Нихайя. Эта рана еще не затянулась.
— Я хочу принять ванну, — сказала Лина. — Подожди меня.
Хофман положил ноги на кофейный столик и стал смотреть на мерцающие огни Женевы. Он выкурил почти полпачки сигарет — гасил каждую после нескольких затяжек, но через пару минут закуривал новую. Хотел прикончить бутылку вина, но услышал, как Лина после ванны чем-то зашуршала в спальне, и передумал. Он до сих пор не был уверен в том, чего она от него ждет или чего он ждет от нее, но надо было это выяснить. Она тихонько мурлыкала себе под нос детскую песенку, которую учила еще в детстве.
Он постучался в дверь спальни и спросил:
— Можно войти?
— Да, — ответила она. — У меня для тебя сюрприз.
Хофман открыл дверь. Она сидела на постели в гостиничном махровом купальном халате, который был ей велик. Белое полотенце она обернула вокруг головы, как тюрбан. Когда Хофман сел рядом с ней, она его с торжественным видом размотала. Ее волосы снова были натурального цвета. Черные как смоль, короткие и гладкие, они гармонировали с открытыми, королевскими чертами ее лица — губами, носом, глазами, — и все вместе вызывало в памяти древние изображения Нефертити.
— Как красиво, — проговорил Хофман. — Как красиво. — Он обнял ее. Она не отстранилась, но и не обняла его сама.
— Подержи меня так, — попросила она.
Хофман стал тихонько гладить ее по спине. Она подалась к нему, и махровый халат немного спустился с ее плеч, так что рука Хофмана трогала уже не материю, а ее кожу. Он продолжал гладить ее, двигаясь рукой ниже, как вдруг остановился.
— Господи, что это? — Он наткнулся на незаживший багровый рубец вдоль ее спины — там, где по ней прошелся металлический кнут.
— Это Багдад.
Она затихла в его объятиях. Ее голова покоилась на его плече. Потом она взглянула на него.
— Это вызывает отвращение?
— Нет. Это требует любви.
— Ты можешь любить меня после того, что они со мной сделали?
— Да, — ответил он. — А ты меня?
— Я еще не знаю. Думаю, что да.
Он потянулся к ночному столику и выключил свет. В темноте он разделся и снова повернулся к ней.
