Несколько раз Пантелеич посылал Гришу к отцу Петру. Оказывается, у Бессонова встречались подпольщики, хранились листовки, оружие, взрывчатка. Священник никогда никого ни о чем не расспрашивал, а Пантелеич верил ему, как самому себе.
Спустя некоторое время Гриша узнал от Пантелеича об аресте Бессонова. Всегда спокойный, выдержанный, молчаливый, Пантелеич места себе не находил.
— Жизни не пожалею, — говорил он, нервно теребя бороду, — а того, кто предал Бессонова, своими руками задушу!
Подпольное руководство сделало все, чтобы спасти Бессонова: пытались подкупить стражу, споить часовых, хотели даже силой вырвать Бессонова у немцев. Налет был поручен Пантелеичу. Быть может, ему и удалась бы эта дерзкая операция. Но в самый последний момент стало известно, что во время пыток немцы убили отца Петра.
Немного времени спустя мы узнали, что священник Бессонов никого не выдал под пытками. Он умер молча, не сказав ни слова…
Глава XI
После отъезда Родриана и ареста Лысенко Герберт Штифт ходил по комбинату туча тучей. По- видимому, он имел крупные неприятности в связи с тем, что он доверял человеку, оказавшемуся одним из главарей подпольщиков. И горе было тому русскому рабочему, который попадался ему под руку.
Особенно зверствовал Штифт на маргариновом заводе. При немцах рабочие на комбинате получали гроши, многие из них, особенно семейные, голодали и волей-неволей им приходилось брать даже отвратительный шпейзефет. Бетрибсфюрер запрещал делать это, грозя строгими карами. Как-то раз случилось, что именно в тот день, когда Штифт был особенно не в духе, он заметил, что одна из работниц выносила с завода небольшую банку шпейзефета.
Штифт приказал задержать ее. Ударом кулака он свалил работницу на землю. Он остервенело бил ее до тех пор, пока она не потеряла сознание. Работница умерла вечером, так и не придя в себя.
Еще хуже приходилось нашим военнопленным, работавшим на комбинате. Они работали с утра до поздней ночи. Немецкие надсмотрщики, выполняя волю Штифта, избивали их, морили голодом. Изможденные, оборванные, они еле передвигали ноги. И вот на комбинате началась кампания по оказанию помощи нашим военнопленным. Зачинщиком ее явился Покатилов.
Кому же, как не ему — другу Лысенко и старому ветерану комбината, — было принять руководство подпольем на комбинате? Как выяснилось потом, к этому был причастен Шлыков: по указанию Арсения Сильвестровича он имел разговор с Покатиловым и договорился с ним обо всех делах, касающихся подпольной работы комбината.
Помочь военнопленным было нелегко: за ними неусыпно следили надсмотрщики, да и вся обстановка на комбинате после ареста Лысенко стала очень напряженной. Рабочие приходили на комбинат, надев на себя лишнюю смену белья. На комбинате они снимали его и отдавали людям Покатилова. А те им одним известными путями передавали белье военнопленным.
Покатилов дал секретное указание кладовщице завода, и она из каких-то тайных запасов выдавала военнопленным прекрасное мыло. Потом Покатилов организовал на комбинате передачу им шпейзефета и даже говяжьего жира, поступающего на маргариновый завод.
Вначале все сходило благополучно. Но как-то однажды Штифт, обходя заводы вместе с фельдфебелем Штроба, наткнулся на группу военнопленных, только что получивших мыло. Пленные были жестоко избиты. Их посадили в конторку; поставили у входа немецкого часового. Бетрибсфюрер приказал немедленно сообщить в гестапо, что кто-то снабжает военнопленных мылом. Над пленными нависла смертельная угроза.
Узнав об этом, Покатилов решился на смелый поступок. Вызванные им слесари из механических мастерских ухитрились, незаметно для немецкого часового, разобрать часть дощатой задней стены конторки. Арестованных увели и спрятали в кочегарке, а доски снова поставили на место.
По совету Покатилова, освобожденные пленные взяли какую-то никому не нужную дверь и, предъявив охране подложный пропуск, вышли с территории комбината, сказав, что посланы поставить эту дверь в одном из соседних жилых корпусов, населенных немцами.
Пленным сообщили адрес подпольной явочной квартиры. Они поступили в распоряжение Арсения Сильвестровича и по его указанию на следующий день были переправлены в окрестные станицы…
Если не считать этой истории с военнопленными и резко изменившегося отношения Штифта к рабочим, на комбинате все шло по-старому.
На ТЭЦ все еще восстанавливали обреченный котел. На маргариновом заводе вырабатывали все тот же прогорклый шпейзефет. Локомобиль время от времени выходил из строя. Нерушимо стояли баки с «отравленным» маслом и «заминированным» мылом. В механических мастерских никак не могли справиться с деталями для компрессоров. Тлело хлопковое семя в силосах. И все так же неторопливой походкой бродил по комбинату Гавриил Артамонович Шлыков, постукивая своей дареной палкой. После ареста Лысенко он сутулился еще больше. Среди рабочих поговаривали о том, что в гибели Свирида Сидоровича замешан Шлыков…
Наступил канун 1943 года.
Когда стрелка часов остановилась на цифре 12, тишину ночи неожиданно разорвал пушечный выстрел. Лихорадочно забили зенитки. Немцы стреляли из винтовок и автоматов. Пулеметы били трассирующими пулями.
Краснодарцы вскочили с постелей, выглядывали на улицы, смотрели на небо, прислушиваясь, ожидая очередного налета советских бомбардировщиков. Но самолетов не было. А пальба продолжалась всю ночь, — беспорядочная, суматошная, то затихая, то вспыхивая с новой силой. Так и не узнали краснодарцы причину этой ночной суматохи…
В эту тревожную ночь Валя приняла радиограмму: «Наши войска взяли Моздок».
Тотчас же заработала «типография»: стали печатать листовки. На одной из них под текстом радиограммы о взятии Моздока и окружении немецкой группировки под Сталинградом была помещена карта-схема. Три стрелы своими острыми концами были направлены на Краснодар. Они шли от излучины Среднего Дона, от Сталинграда, от Моздока. Под картой было напечатано: «Близок час освобождения! Смерть немецким захватчикам!»
Утром листовки были доставлены на комбинат. Скокова положила одну из них на стол Штифта во время его отсутствия.
Трудно, конечно, сказать, насколько сильное впечатление произвела листовка на Герберта Штифта. Возможно, она явилась лишь последней каплей: Штифт, надо думать, достаточно хорошо знал положение на фронте. К тому же он видел обстановку на комбинате, чувствовал свое бессилие и всеми силами своей злой и трусливой душонки хотел сохранить свою жизнь. Бетрибсфюрер Герберт Штифт решил бежать.
Это было довольно забавное зрелище. Как бетрибсфюрер сам возился со своей легковой машиной. Он заправил ее бензином, подвесил шесть запасных бачков с горючим и один с маслом. Тщательно отрегулировал мотор и слазил даже под машину — проверить сцепление. Потом достал из-под сиденья заранее припасенные цепи и намотал их на колеса…
Когда все приготовления были закончены, он заглянул в свой служебный кабинет и вскоре вышел оттуда с тяжелым чемоданом в руке. Штифт был одет в дорожный костюм. На голове — тирольская шляпа с петушиным пером. Это задорно торчавшее перо плохо гармонировало с его несколько растерянным видом…
Штифта провожал один фельдфебель Штроба: после ареста Лысенко и отъезда Родриана бетрибсфюрер заметно охладел к Шлыкову: никогда не советовался с ним и даже почти не замечал его.
Фельдфебель стоял у машины, и по его уныло вытянувшемуся лицу можно было догадаться: Штроба завидует своему начальнику. Будь фельдфебель директором-распорядителем акционерного общества «ОСТ», он уже давно переселился бы из беспокойного Краснодара куда-нибудь поближе к своему
