бьет задом, быстро и легко вскидывая украшенные блестящими подковами копыта.
Смертоносные копыта, не спорю, но ведь достать-то он никого не может. И бьется, чувствуя видимость свободы. Рвет из растяжек голову, сухую иузкую, как у змеи.
Длинная шея крылатого гульрамца. Высокая холка. А сухие ноги перевиты жилами, как веревками.
Грудь… Конской грудью, скажуявам, можно любоваться не меньше, чем женской. Такой, во всяком случае. Глубокой и в меру широкой.
Отливающий синим хвост чуть приподнят над крестцом. Вот он – признак эннэмских лошадей. Единственный в гульрамской крылатой породе. И в сочетании с длинной шеей он говорит сам за себя.
Боги…
Я поймал себя на том, что стою меньше, чем в шаге от дивного жеребца, таращась на него, как младенец на погремушку.
Копыта взбили землю, швырнув в меня тяжелые сухие комья.
Нет, это даже не крылатый. Это… Я не знаю, откуда взялось эти чудо.
Чудо захрапело, скаля снежно-белые зубы. Раздуло ноздри и глянуло на меня выкаченным зеленоватым глазом с явственно намеченным кругом белка.
«Сорочий глаз». Ну-ну. Не завидую я тому, кто купит эту злобную скотину…
То есть сам себе не завидую, а?
Видимо, моя откровенная заинтересованность как-то подстегнула заробевших было обладателей животов и подбородков. Один из них назвал цену.
Я услышал ее и засмеялся.
Про себя.
А торговец, исман в кошмарном ярко-красном колпаке, засмеялся вслух.
Другой покупатель назвал сумму побольше.
Третий, не дав второму договорить, тоже вклинился. Торг быстро становился стихийным аукционом.
Вообще, красная цена лошади – пятьдесят – семьдесят серебряных диров. Хорошая лошадь может стоить пару сотен серебром. Обученный боевой жеребец (здесь, на Востоке, кобыла) дотягивает до пятисот. Целое состояние. Столько стоит небольшой постоялый двор где-нибудь на окраинах.
Плюясь от возбуждения и размахивая руками, покупатели и продавец подбирались уже к семистам серебряных, когда мне это надоело:
– Тысяча.
Это услышали сразу, даром что гомон вокруг стоял – куда там нашим птичьим базарам. Заткнулись все одновременно, глядя на меня, как на сумасшедшего.
– Т-тысяча чего? – робко поинтересовался продавец, явно прикидывая, как бы ему половчее меня спровадить.
– Дохлых гадюк! Не оскверняйте золото мудрой речи ржавчиной глупых вопросов, почтеннейший. – Во сказал-то! А ведь два года в Эзисе не был!
Я шевельнул плечом (основательно надоевшее движение), и плащ распахнулся, открывая серый шелк доспехов из лунного серебра. Убедительное доказательство моей состоятельности, даже когда в кармане ни медяка. Медяка, кстати, и сейчас ни одного не было. Даже серебряной монетки ни одной не завалялось. Одно золото, так его разэтак!
– Тысяча? Я согласен. – Продавец от волнения даже забыл о необходимости поторговаться. И то сказать, какой торг в таких условиях? Ему только снижать цену остается, потому что завышать ее дальше некуда.
Толстяки в чалмах и халатах посопели в черные усы. Но, видимо, хозяева не давали им полномочий особо расшвыриваться деньгами. Так что они молча начали расходиться. Телохранители смотрели на меня блестящими глазами и разворачивались вслед за клиентами.
Вот и правильно, мальчики. Идите-идите. Нечего вам здесь делать.
– Но где же ваши люди, уважаемый? – огляделся продавец, когда убедился, что мешочек с золотыми монетами надежно припрятан приказчиком.
– Какие люди?
– Но ведь это дитя Икбера, то есть Джэршэ, нужно кому-то вести. С ним не сладить в одиночку! Если желаете, за отдельную плату…
– Как его зовут?
– Вам нужна кличка?
– Мне нужно имя. Есть у него имя?
– Кончар. Но он не приучен к нему.
– Логично. – Я снова посмотрел на жеребца. Глаз, обведенный белком, таращился на меня дико и зло. Зло. Дико, но… Захотелось тряхнуть головой, чтобы избавиться от наваждения. Однако испытанный метод не помог. За зеленым огнем зрачков, за пеленой яростного безумия тлел разум.
Все, император, свихнулся. На солнышке перегрелся. Я смотрел в зеленый огонь влажного конского глаза. Кончар. Конечно, он не приучен к этой кличке. Он – воплощенная гордость. Он – жгущее унижение оков. Он – смерть, страх и красота.
– Темный. Неназываемый Ужас. Тарсе. Тьма. Я стянул маску, краем глаза увидев, как оседает в пыль побелевший, как мои волосы, торговец. Все к акулам. Мир сконцентрировался в отливающем зеленью и страхом зрачке.
– Тихо. Тихо, малыш. Темный. Тарсаш… Я говорю. Я говорю, а жеребец слушает меня. Я говорю ему, что восхищаюсь его силой и красотой. Что я искал его десять тысяч дет по всем землям этого мира. Что мы созданы друг для друга, Воин, Конь и Оружие. Я говорю ему, что он – Черный Лебедь. Черная жемчужина. Он – боец, он – танец, он – смерть, он – победа.
И Тарсаш услышал меня. Не сразу, но начал поддаваться словам испуганный и озлобленный мозг. Бедный жеребец, выросший в приволье пустынных степей, он был страшно напуган сменой обстановки, громкоголосыми, сильнопахнущими людьми и тесными стенами каменных домов на невыносимо узких улицах.
Я поднял к вздрагивающим ноздрям раскрытую ладонь с соленым сухарем.
Хлеб не предлагают врагу. Хлеб не отвергнет тот, кто верит. Так заведено у людей. Но, честно говоря, лошади – настоящие лошади – для меня тоже входят в число тех, с кем заключают союз. Полноправный для обеих сторон. И мягкие губы осторожно взяли сухарь, чуть пощекотав ладонь.
Странно. Я почему-то думал, что мои мозоли уже не способны почувствовать такое мимолетное прикосновение.
Ладно. Можно и маску надеть:
– Уважаемый, вам плохо? Это все солнце. Такое жаркое солнце…
Продавец посмотрел на спокойно стоящего скакуна.
На меня.
