Очень голодного упыря.
— Ты или смельчак, или глупец, рыжий, — глухо прозвучал почти незнакомый голос, — а если я убью тебя?
— А если я тебя? — в тон ему поинтересовался Орнольф. — Есть будешь?
— Я?
— Ты.
Все-таки, Гвинн Брэйрэ — это вам не обычный человек, пусть даже и конунг, и жрец, и кто угодно. Обычный человек, став упырем, ни о чем, кроме крови, думать не может. И первые лет сто жрет кого попало, хотя бы и родственников: обычное дело, когда народ целыми семьями пропадает. А этот, гляди-ка, разговаривает еще.
Правда, когда острые зубы нетерпеливо клацнули над льющейся в чашу темной кровью, Орнольфу стало не по себе… но лишь на миг, пока Хельг не глянул исподлобья. Сейчас глаза его были светло- зелеными. И так стыдно было ему, так мучительно стыдно, что Орнольф сам устыдился себя. Кого он испугался? Это же Эйни, хоть и с клыками, хоть и мертвый уже.
— Пей давай, — пробормотал Орнольф, — Син сказал, тебе только нашу кровь пить можно.
Повторять приглашение не потребовалось.
Вернув опустевшую чашу, Альгирдас с сомнением произнес:
— Спасибо…
И ушел к выходу, затерялся в размытых ночных тенях, переползающих по стенам упокоища. Теперь Орнольф чувствовал его присутствие, как обычно чувствовал упырей. Мертвое и злое поблизости. Молчит.
Не дышит…
— Ехать надо, — сказал он, радуясь тому, что может нарушить тишину, — Син просил вернуться в Ниэв Эйд.
— Поезжай.
— Да мне-то что там делать? Син просил тебя привезти.
— Зачем?
— Не знаю, Эйни. Ты нужен Гвинн Брэйрэ, — Син так и сказал: другого такого чародея не найти. Привози, говорит, Паука сюда, посмотрим, что делать.
— Мне жаль, рыжий, — голос Альгирдаса стал мягче, — я больше не чародей.
— Как так?
— Я проклял Дигра. Сделал его бессмертным… то есть, вчера ночью я думал, что проклинаю его бессмертием. И отдал на это всю силу, что была во мне и в моей земле… еще и у богов забрал, сколько смог. Теперь — все. Убивать я могу. Даже лучше, чем раньше. А ворожить — нет.
— Ты проклял кого?! — переспросил Орнольф, устремляясь к выходу.
Альгирдаса он нашел снаружи. Тот сидел, скрестив ноги, и острым ножом аккуратно срезал свои длинные волосы. Он уже почти закончил, только на затылке осталась широкая прядь. Черные и блестящие, падая из рук, волосы оживали и ввинчивались в землю. Живой или мертвый — Старейший был плотью от плоти своей земли.
— Ты что дела…? Кого ты сказал, проклял?! Это он?! Он убил Эльне? Он был в твоем доме, заковал тебя в золото? Дигр? Жирный Пес?! Что ты делаешь, Хельг?!
Под этот изумленный вскрик последняя прядь волос выскользнула из пальцев Альгирдаса, чтобы тучей ночной мошкары растаять в воздухе.
— Уже ничего, — Паук поднял равнодушный взгляд, — осталось подровнять. А Дигр сейчас не жирный, он здорово похудел за восемь лет.
— Что он сделал? — Орнольф упал на колени рядом с ним. — Что он с тобой сделал? Проклятый Пес! Почему ты не сказал мне сразу? Вчера?
— И что же ты знаешь о нем, чего не знаю я… или не знал, пока не стал его псом?
— Эйни…
— Не называй меня так, Орнольф! Что ты знаешь о Хрольфе?
Лучше было не спорить с ним сейчас.
— Он не смог учиться в Ниэв Эйд, — неохотно заговорил дан, — их таких полно было, тех, кто не смог. Но Дигр, он, понимаешь ли, мог бы стать Гвинн Брэйрэ, но его выгнали. Я побил его, ну, ты тогда еще не видел, но уже здорово дрался, я помню, — улыбнувшись воспоминаниям, Орнольф продолжил не столь косноязычно: — Син потом меня спросил: за что ты побил своего брата? Я и объяснил, что тот, кто обижает калеку, скорее всего трус, а трусов бить надо. Хельг, я тебя тогда не знал, — торопливо объяснил он, — думал, ты и в самом деле калека. Син мне говорит: малыша зовут Паук, он слепой, позаботишься о нем? А я, знаешь, как будто дел других нет… Задразнят, — думаю, — нянькой. А еще думаю: пусть попробуют. И говорю: ладно. И Син мне велел Дигра к тебе ни за что не подпускать. Ну а потом, летом, я его чуть не убил, Дигра. Он такое сказал о тебе… о нас… И тогда Син мне объяснил…
Орнольф вздохнул и снова примолк. Альгирдас ждал. Вспыльчивый и резкий — сейчас он был терпелив, как деревья в его лесу, и Орнольф оценил это, только не знал, как продолжить.
— Ты странный был, — сказал он наконец, — даже в Ниэв Эйд, а уж там каких только не было, — ну, сам помнишь. Я удивлялся: мне с тобой, малолеткой, не скучно было. И подраться, и поговорить, — ты же видел все иначе, всех нас… не знаю. Син мне сказал, что нужно защищать тебя от Дигра, потому что он… потому что ты… он…
— Не надо, — поморщился Альгирдас, — теперь я знаю. — Увидел в глазах Орнольфа откровенный ужас и совсем уж непрошеную сейчас жалость и зло оскалился, показав длинные клыки: — Он тоже очень хотел знать, были ли мы с тобой любовниками! Давай, спроси, Молот Данов: что он сделал, наконец-то заполучив меня!
— Это от него ты ушел так далеко, что не мог вернуться? — тихо спросил Орнольф. — Он напугал тебя? Эйни, я буду последним, кто обвинит тебя в трусости. И спрашивать ни о чем не стану. Син запретил мне рассказывать, сказал, что нельзя, что Дигру еще жить и править, и нужно, чтобы никто не знал. Он будет далеко, а ты станешь настолько сильнее его, что обо всем можно будет просто забыть. Ох, он много чего сказал, я уж не помню, помню только, что поверил. Но, Хельг, — это же Син, мы все ему верили! И сейчас — тоже.
— Это да, — Альгирдас зарылся пальцами в неровно обстриженную шевелюру, — но ты хоть понимаешь… Если бы я знал, все было бы иначе. Я же дрался с ним, я плел паутину, ловил его, пытался поймать, а он просто выскальзывал и побеждал с такой легкостью… Потому что я делал не то! Не так! Я не был готов. И ни одна бессмертная, мудрая сволочь не сочла нужным предупредить меня, чем он может быть опасен! Поверить не могу, рыжий. Вы знали, но не сказали мне!
— Да не мог он с тобой справиться, — беспомощно повторил Орнольф. — Он же мошка, муравей, он — никто, чародей дохлый, и в бою — тьфу! — все, что может — это ходить в походы, да детей плодить. Как он тебя поймал? Чем? Ты умнее, хитрее, сильнее, ты во всем лучше.
— Вот на этом и поймал. Отец меня… без всякой ворожбы. Двинул топором по голове, и все.
— Чей… отец?
— Мой. Если спросишь почему — убью на месте.
— Слушай, Хельг, — Орнольф чувствовал себя виноватым, но что теперь делать понятия не имел, — ты прости меня. Пожалуйста! Эйни, прости меня, а?
— Да тебя-то за что? — Альгирдас встряхнул головой, — ты не виноват ни в чем. Если кто и виноват, так я сам. Ну, может быть, Син еще.
— А хочешь, — воспрял дан, — хочешь, я Сина… ну…
— Что? Убьешь? Побьешь? Обругаешь? Ты бы лучше меня прибил, пока есть возможность. Ладно, рыжий, поехали в Ниэв Эйд, теперь уж все равно.
Все равно. Да, эти слова были самыми верными. За неполный месяц пережив все, что иной человек не проживет и за целую жизнь, Альгирдас понемногу отвыкал от каких-либо чувств. Те, что были, казались бледными и неважными, в сравнении с ослепляющей болезненностью последних дней его жизни. Может быть, упырям так и положено? Кто их знает?
